Страна чудес без тормозов и Конец Света, стр. 82

Сколько ни думаю, я не могу понять, что делают эти люди. Я возвращаюсь к печке, сажусь на стул и разглядываю тлеющие угли. Наверное, мне никогда не вспомнить Песню. Есть инструмент или нет инструмента — теперь уже все равно. Сколько ни выстраивай один за другим отдельные звуки, если нет Песни — это просто отдельные звуки.

Аккордеон у меня на столе — всего лишь красивая вещь. Кажется, я понимаю, что имел в виду Смотритель Электростанции. Инструментам не нужно звучать, сказал он. Достаточно просто смотреть на них и любоваться. Я закрываю глаза и слушаю, как снег стучит по стеклу.

Наступает обед. Старики прекращают работу и расходятся по домам. На земле остаются только лопата и кирка.

Я сажусь на стул у окна и смотрю на яму, возле которой нет ни души. Вскоре слышу, как Полковник, вернувшись, стучит в мою дверь. Его неизменные шинель и шапка густо присыпаны снегом.

— Кажется, к вечеру занесет все вокруг, — говорит он. — Есть будешь? Я принесу.

— Спасибо, — соглашаюсь я.

Минут через десять он возвращается с кастрюлей в руках и ставит ее на плиту. И только тогда осторожно снимает шинель и шапку — точно животное, которое скидывает панцирь, когда сменяется время года. Пригладив пятерней седые волосы, он садится на стул и переводит дух.

— Извини, что с тобой не позавтракал, — говорит старик. — С утра как навалилось работы — поесть было некогда.

— Так вы тоже копали яму?

— Яму? А, вон ты о чем... Такая работа не для меня. Хотя я, конечно, вовсе не против ям. — Полковник чуть усмехается. — Нет, я работал в Городе.

Еда уже подогрета, и он раскладывает ее по тарелкам. Овощное рагу с лапшой. Он дует на тарелку и с аппетитом ест.

— А зачем нужна эта яма? — спрашиваю я.

— Низачем, — отвечает старик, поднося ложку кот рту. — Они роют яму, потому что хотят ее рыть. Так что это идеальная яма.

— Не понимаю.

— Очень просто. Хотят — и роют. Больше никакой цели нет.

Я кусаю хлеб и думаю об идеальной яме.

— Иногда они роют ямы, — говорит Полковник. — Примерно так же как я играю с тобой в шахматы. Смысла это не имеет и ни к чему не ведет. Но ничего страшного в этом нет. Никто не нуждается в смысле и не собирается ни к чему приходить. Все мы здесь роем свои идеальные ямы. Бесцельные движения. Бесплодные усилия. Никуда не ведущие шаги. Замечательно, ты не находишь? Никто не обижает и никто не обижается. Никто не обгоняет и никого не обгоняют. Никто не побеждает и не проигрывает.

— Кажется, понимаю...

Старик кивает несколько раз и, наклонившись к тарелке, доедает рагу.

— Возможно, что-то в Городе тебе и кажется странным, — продолжает он. — Но для нас это все Природа. Все естественно, идеально, спокойно. Когда-нибудь поймешь. По крайней мере, я желаю тебе этого от души... Я всю жизнь был военным и ни о чем не жалею. Моя жизнь по-своему удалась. Я и сейчас еще вспоминаю, как пахнут порох и кровь, как сверкают клинки и зовет в атаку труба. Хотя ради чего мы сражались, я давно уже позабыл. Слава, любовь к Родине, боевой дух, ненависть к врагу — ничего не осталось... А ты, я вижу, очень боишься потерять себя. Я тоже боялся. Тут нет ничего зазорного. — Полковник умолк и уставился в пустоту, подбирая слова. — Но когда потеряешь себя, приходит покой... Глубокий покой, какого ты никогда не испытывал прежде. Помни об этом.

Я молча кивнул.

— Я, кстати, слышал о твоей тени, — говорит Полковник, подбирая хлебом остатки рагу на тарелке. — Говорят, твоя тень совсем плоха. От еды ее тошнит. Третий день с койки не встает. Кажется, долго не протянет. Ты бы сходил, повидал ее, если не противно. Уж она-то, я понял, ищет с тобою встречи.

— Да, наверное... — бормочу я, изображая легкое замешательство. — Мне-то не противно. Но позволит ли Страж?

— Когда тень умирает, хозяин имеет право с ней встретиться. Так заведено. Для Города смерть тени — большое событие. Даже Страж не может вмешаться. Да и зачем ему...

— Ну, что ж. Сходить, что ли, прямо сейчас? — словно бы размышляю я, выдержав паузу.

— Давай. Дело нужное. — Старик похлопывает меня по плечу. — Как раз успеешь, пока дорогу не замело. Все-таки для человека нет ничего ближе тени. Простишься с ней по-человечески — спокойнее жить будешь. Дай ей помереть спокойно. Как ни тяжело — это все для твоей же пользы.

— Понимаю, — говорю я, надеваю пальто и заматываю шею шарфом.

31

До станции Аояма-Иттемэ долго идти не пришлось. Мы шагали по шпалам, а когда проносились электрички, прятались за бетонными опорами. В окнах можно было различить пассажиров. Никто из них, понятно, даже не скользнул по нам взглядом. Пассажиры метро никогда не глядят в окно. Они читают газеты или рассеянно смотрят перед собой. Метро — просто удобный способ перемещать с места на место куски городского пространства. Никто не ездит в метро из желания развлечься.

Народу в вагонах было немного, и почти все сидели. Час пик прошел. Я вспомнил, что обычно в десять утра на линии Гиндза куда многолюднее.

— Какой сегодня день? — поинтересовался я.

— Не знаю, — ответила я. — Никогда не задумывалась о днях недели.

— Для будней пассажиров маловато. — Я озадаченно покачал головой. — Наверное, воскресенье.

— Ну и что, если воскресенье?

— Да ничего... Просто воскресенье.

Передвигаться в тоннеле метро оказалось проще, чем я думал. Просторно, нечего обходить, никаких светофоров и машины не ездят. Ни пьяных, ни бьющей в глаза рекламы. Сигнальные огоньки освещают путь под ногами, а от вентиляции даже воздух свежий. После гнилостной вони Подземелья и пожаловаться не на что. Мы пропустили один поезд на Гиндзу и один на Сибуя. И вскоре из темноты показалась станция Аояма-Иттемэ.

Не дай бог нас заметят служащие метро, подумал я. Скандала не оберешься. О том, чтобы рассказать им всю правду, и речи быть не может. К счастью, перед самой платформой мы увидели железную лесенку. Доберись мы до лесенки — и останется лишь перебраться через небольшую оградку. Только бы нас не заметили!

Спрятавшись за опору, мы проследили, как со стороны Гиндзы прибыл очередной поезд, открыл двери, выплюнул одних пассажиров и заглотил других. Дежурный по станции проверил, что все пассажиры сели, дал сигнал отправления — и поезд унесся прочь. Дежурный исчез. На противоположном платформе людей в фуражках тоже не видно.

— Вперед! — скомандовала толстушка. — Только не беги. Иди как ни в чем не бывало. Побежишь — только людей напугаешь.

— Понял, — ответил я.

Вынырнув из-за опоры, мы поднялись по лесенке и перелезли через ограждение на платформу с таким безразличным видом, будто занимаемся этим каждый день.

Несколько человек посмотрели на нас — и наш вид привел их в явное замешательство. Вымокшие до нитки, грязные с ног до головы, с растрепанными волосами и потеками слез на чумазых физиономиях. На рабочих-путейцев мы явно не походили. Люди с такой внешностью в метро не работают. А кому же еще приходит в голову разгуливать по путям?

Пока они размышляли, мы прошмыгнули по платформе к турникетам. И только тут впервые вспомнили о билетах 75.

— А билетов-то у нас нет, — спохватился я.

— Скажем, что потеряли, и заплатим деньги, — предложила она.

Я подошел к молодому контролеру и сообщил, что мы потеряли билеты.

— Вы хорошо поискали? — спросил он. — Вон, сколько у вас карманов. Посмотрите получше!

Стоя у турникета, мы старательно делали вид, что ищем билеты. Все это время он разглядывал нас с ног до головы.

— Нету, — сказал я.

— На какой станции сели?

— На Сибуя.

— И сколько заплатили на входе?

— Не помню, — ответил я. — Сто двадцать иен, а может, сто сорок.