Страна чудес без тормозов и Конец Света, стр. 47

— Ага, — кивнула она.

18

Так и не разобравшись в себе до конца, я возвращаюсь к чтению старых снов. Зима крепчает, и затягивать с работой не годится. По крайней мере, за чтением снов я могу хоть на время отвлечься от разъедающего мои нервы странного чувства потери.

С другой стороны, чем больше снов я читаю, тем страшнее меня охватывает бессилие. Как ни стараюсь, я не могу уловить самой сути, которая в этих снах заключается. Словно я день за днем читаю очень длинную повесть, не понимая ни строчки. Буквы читать умею, а слов не пойму. С таким же успехом я мог бы изо дня в день без цели и смысла наблюдать за теченьем Реки. Не делая выводов, ни к чему не приходя. Искусство чтения снов не приносит мне избавления. Я овладел им, но количество прочитанных снов лишь увеличило пропасть в моей душе. Обычно, когда человек так старается чему-нибудь научиться, он приходит к какому-то результату. Я же не прихожу ни к чему.

— Я не вижу в этих снах никакого смысла, — признаюсь я ей. — Ты сказала, вычитывать сны из черепов — моя работа. Но они проходят сквозь меня, не задерживаясь. Я не могу понять ни одного, и чем дальше читаю, тем сильнее чувствую, что просто стираю себя день за днем.

— Тем не менее, ты продолжаешь их читать, как одержимый, — отвечает она. — С чего бы?

— Не знаю, — качаю я головой. С одной стороны, я читаю сны, чтобы отвлечься от проклятого чувства потери. Но чувствую, что дело совсем не в этом. Иначе с чего бы я их читал так упорно и забывал обо всем вокруг?

— Наверно, дело в тебе самом, — говорит она.

— Во мне самом?

— Может, ты слишком упорно охраняешь себя? Я не знаю, что такое «ты сам» — но, может, лучше выпустить его на волю? Точно так же, как черепа спят и видят, что когда-нибудь ты их прочтешь, — ты сам хочешь их прочитать.

— Почему ты так думаешь?

— Но лишь так и читают старые сны. Времена года сменяют друг друга, птицы летят то на юг, то на север, а сны продолжают читаться...

Она накрывает рукой мою ладонь на столе и улыбается. Ее улыбка напоминает весеннее солнце, вдруг пробившееся сквозь толщу угрюмых туч.

— Отпусти себя. Ты же не узник в тюрьме. Ты — птица, улетевшая в небо за своим сном.

В итоге я снова, забыв обо всем, погружаюсь в старые сны. Заканчиваю один, подхожу к бесконечным полкам, выбираю следующий и бережно несу к столу. Чуть смоченной в воде тряпицей она смывает с него пыль и грязь. И уже другой протирает насухо. Отмытый и отполированный, старый сон белеет, как свежевыпавший снег. Его пустые глазницы в тусклом свете лампы похожи на два бездонных колодца.

Осторожно обнимая его ладонями, я жду, когда он примет температуру моего тела. Согревшись немного — не теплее, чем припекает зимнее солнце, — белоснежный череп начинает рассказывать мне свой сон. Я закрываю глаза, глубоко вдыхаю, полностью расслабляюсь и кончиками пальцев считываю очередную историю. Но, как и всякий раз, интонация этого сна слишком причудлива, а образы, которые мне видны, напоминают далекие звезды, белеющие в небесах на рассвете. Я могу прочесть только жалкие осколки смысла. Но осколки эти не желают склеиваться во что-либо цельное.

Я вижу пейзажи, каких не видел никогда, и слышу музыку, которой не слышал ни разу в жизни. В мои уши втекают слова неизвестного мне языка. Образ за образом выплывают из темноты — и так же внезапно ныряют обратно. Никакой связи между обрывками уловить невозможно. Как если бы я слушал радио, перескакивая с волны на волну. Я напрягаю кончики пальцев, стараясь настроиться поточнее, но все бесполезно. Я чувствую, что мне пытаются что-то передать, но что именно — прочитать не могу.

Может, в моем способе чтения что-то не так. Может, сами сны слишком состарились и утратили внятную форму. А может, их истории разительно отличаются от того, что я называю историей, и наши временны?е контексты очень уж сильно не совпадают, и я не понимаю, в чем дело.

Мне остается лишь молча отслеживать разрозненные отрывки, которые появляются и исчезают в моей голове. Одну картину я вижу яснее прочих. Как правило, это долина, стелющаяся под ветром трава, небо с белыми облаками и река, в которой играет солнце. И хотя в самом пейзаже нет ничего особенного, почему-то именно от него становится грустно. От чего именно — я понять не могу. Будто сама причина этой грусти проплыла, как корабль за окном, и исчезла бесследно за пять минут до того, как я понял, что происходит.

Минут через десять видение, как иссякающий морской прилив, снова принимает форму черепа и возвращается в Лету. Старый сон засыпает. А с кончиков моих пальцев стекают капли воды. И так — сон за сном, бесконечное повторение одного и того же.

Просмотренные сны я отдаю ей. Она выстраивает их в ряд на краю стола, а я расслабляю пальцы и отдыхаю. За день успеваю прочесть не больше пяти-шести снов. Дальше я уже не могу сосредоточиться, и пальцы различают только невнятный шорох. Когда стрелки часов на стене показывают одиннадцать, я выжат как лимон и едва могу подняться со стула.

Напоследок она всегда наливает мне кофе. А иногда угощает домашним печеньем или фруктовым хлебом. Мы садимся с ней друг против друга, пьем кофе, жуем ее сладости, не говоря почти ни слова. Я слишком устал, и не могу разговаривать. Она, понимая, тоже молчит.

— Это все из-за меня? — спрашивает она однажды. — Ты не можешь открыться, потому что мне нечем тебе ответить? И поэтому запираешься изнутри?

Мы сидим на ступеньках, что сбегают от середины моста к отмели, и глядим на Реку. Бледная луна, ужавшись от холода, подрагивает в беспокойной воде. Из-за чьей-то узенькой лодки, привязанной к свае под лестницей, вода плещет немного глуше, чем обычно. Мы сидим вдвоем на ступеньке, и я чувствую тепло ее тела. Странно, думаю я. Обычно люди считают, будто тепло человека — это он сам. Хотя на самом деле тут нет ни малейшей связи.

— Вовсе нет, — отвечаю я. — Ты ни в чем не виновата. Проблема во мне самом. Я не могу до конца разобраться, чего хочу. И в душе у меня полный хаос.

— Значит, ты не понимаешь самого себя?

— Когда как, — отвечаю я. — Бывает, сделаю все как нужно, а почему сделал именно так — понимаю гораздо позже. А иногда понимаю, как нужно, лишь когда уже ничего не исправить. Чаще всего мы совершаем поступки, так и не разобравшись со своей памятью, и этим доставляем кучу неудобств окружающим.

— Похоже, эта твоя память — очень несовершенное создание, — улыбается она.

Я смотрю на свои ладони. В холодном свете луны они кажутся бесполезными, как у гипсовой статуи, которая не знает, куда деть руки.

— Это правда, — говорю я. — Ужасно несовершенное. Но оно оставляет следы. Примерно как отпечатки ног на снегу. И если захотеть, можно проследить, куда они ведут.

— И куда же?

— К себе, — отвечаю я. — Для этого человеку и нужны мысли. Когда их нет, идти некуда.

Я поднимаю голову. Зимняя луна неестественно ярко освещает Город и высокую Стену вокруг.

— Ты абсолютно ни в чем не виновата, — повторяю я.

19

Первым делом мы решили подкрепиться. Хоть я и не чувствовал голода, никто не знал, когда доведется поесть в следующий раз, а потому я решил затолкать в себя хотя бы гамбургер с пивом. Она же была голодна, как слон, ибо за весь день сжевала только шоколадку в обед. Больше ни на что у нее не хватило денег.

Стараясь не задеть рану, я кое-как натянул джинсы, майку, джемпер и на всякий случай — нейлоновую ветровку. Ее розовый костюмчик явно не годился для покорения подземных пещер, но, к сожалению, ни штанов, ни маек ее размера в моем гардеробе не оказалось. Я был выше ее сантиметров на десять, она — тяжелее меня на столько же килограммов. Конечно, стоило бы пойти в магазин да экипировать ее посуровее, но в такой час никакие магазины уже не работали. В конце концов, пришлось натянуть на нее продырявленную в нескольких местах куртку американских ВВС. Что делать с ее туфлями на шпильках, я не знал, но оказалось, что в офисе у нее есть кроссовки и резиновые сапоги.