Страна чудес без тормозов и Конец Света, стр. 39

Стена слишком хитра, и никак не хочет умещаться на моей Карте. Ее дыхание чересчур тяжело, а изгибы слишком причудливы, чтоб я мог отследить ее всю. Чем дальше я рисую ее в блокноте, тем мне тоскливее. С каждым очередным поворотом Стена полностью меняет свой облик, и описать ее всю, мне кажется, уже невозможно.

Закрыв глаза, я решаю немного вздремнуть. Ветер дует, не переставая, но Стена и деревья защищают меня от холода. В навалившемся полусне я думаю о своей тени. Пора отдавать ей карту, решаю я. Конечно, в ней не хватает подробностей, да и чаща в Лесу остается белым пятном. Но зима уже близко, а с ее приходом вылазки станут невозможны. Я нарисовал в блокноте, как в целом выглядит Город. Описал, что и где расположено. Остальное пускай уж тень додумывает сама.

Не знаю, разрешит ли мне Страж еще раз встретиться с моей тенью. Он обещал, что устроит нам встречу, когда дни станут короче, а тень слабее. Теперь, казалось бы, самое время.

Не открывая глаз, я думаю о Библиотекарше. И душу терзает ощущение Утраты. Откуда, почему — сказать не могу. Но именно утраты — и ничего другого. Как будто я постоянно теряю что-то связанное с нею и со всем остальным.

Мы встречаемся каждый день. Когда я читаю в библиотечном зале старые сны, она всегда сидит рядом. Потом мы вместе ужинаем, пьем что-нибудь горячее, и я провожаю ее домой. По дороге о чем-нибудь разговариваем. Она рассказывает мне, как ей живется с отцом и младшими сестрами.

Но каждый раз, когда мы прощаемся, я чувствую, что это ощущение Утраты во мне растет, как бездонная яма. День за днем я что-то теряю в себе — и ничего не могу с этим поделать. Слишком глубок и мрачен этот колодец. Сколько его ни закапывай. Здесь, наверное, что-то с моей утерянной памятью, думаю я. Мои угасшие воспоминания о чем-то просят меня, но я не могу их восстановить. Разлад с собой бередит все нестерпимее — кажется, от него уже никогда не спастись. Но этой проблемы мне сейчас все равно не решить. Я слишком хрупок и слишком неуверен в себе.

Я вытряхиваю из головы все до единой мысли — и погружаю опустевшее сознание в сон.

Когда я просыпаюсь, вокруг поразительно холодно. Я вздрагиваю и закутываюсь поплотнее в пальто. Близится вечер. Поднявшись с земли, я отряхиваю приставшую к полам траву — и в мою щеку ударяют первые снежинки. Я гляжу на небо. Тучи, опустившись совсем низко, темнеют с каждой минутой. Из них, кружась, выпадают огромные хлопья с нега.

Вот и зима...

Уходя с опушки, я в последний раз оборачиваюсь на Стену. Под темным небом в танцующих снежинках она вздымается надо мною во всем совершенстве. Я поднимаю взгляд — и чувствую, как они смотрят на меня. Те, кто вечно прошмыгивают перед глазами за миг до того, как проснешься.

«Почему ты здесь? — словно спрашивают они у меня. — Что тебе здесь нужно?»

Но я не могу им ответить. От внезапного сна в таком холоде тело деревенеет, в голове роятся странные призрачные видения. Как будто это вовсе не мои голова и тело. Мир вокруг мрачнеет и расплывается.

Старясь не оглядываться на Стену, я спешу через Лес к Восточным воротам. Путь неблизкий, а небо темнеет с каждой секундой. Ноги заплетаются, все труднее не упасть на ходу. Я все чаще вынужден останавливаться, чтобы восстановить дыхание, собраться с силами и двигаться дальше. В угрюмом сумраке надо мной нависает какая-то тяжесть. Вдалеке как будто слышится голос рога — и проваливается, не задерживаясь, на задворки сознания.

Когда я выхожу к Реке, над землей висит непроглядная тьма. Ни звезд, ни луны. Этим миром заправляют лишь ветер со снегом, бормотание стылой воды да огромный Лес, шелестящий конечностями у меня за спиной. Не помню, за сколько времени я добираюсь до Библиотеки. Помню лишь, что бреду вдоль Реки безо всякой надежды и цели. Ветви ив дрожат в темноте, над головой воет ветер. И сколько ни бреду, мой путь все никак не кончается.

Она усаживает меня перед печкой и берет в ладони мое лицо. Ее руки так холодны, что, кажется, к голове приложили сосульки. Я машинально хочу оттолкнуть ее, но руки не слушаются, а меня начинает тошнить.

— У тебя страшный жар! — говорит она. — Где ты шатался все это время?

Я пытаюсь ответить, но все слова улетучиваются из головы. Я даже не могу толком понять, о чем она спрашивает.

Она приносит откуда-то сразу несколько одеял, закутывает меня и укладывает на пол перед печкой. Ее волосы касаются моего лица. «Я не хочу ее потерять», — проносится в голове, но мне непонятно, моя это мысль или отголосок утраченной памяти. Я слишком многое потерял и слишком устал. В навалившемся бессилии сознание понемногу оставляет меня. Тело же, чувствуя это, сопротивляется, и я никак не пойму, на чьей стороне мне остаться.

Она держит меня за руку.

— Засыпай скорей, — доносится до меня ее голос. Далеким эхом из непроглядной тьмы.

15

Верзила отправил в мойку всю мою коллекцию виски — и переколошматил ее от первой бутылки до последней. Несколько лет я дружил с хозяином винного магазина по соседству. С каждой распродажи он присылал мне по бутылке импортного виски, что позволило собрать очень внушительный бар. Увы...

Для разминки изувер расколол, точно пару яиц, две бутылки «Уйалд Терки». Затем, войдя в раж, отправил в небытие одну «Катти Сарк», три «Харперса», двух «Джеков Дэниэлсов», превратил в груду мокрого стекла «Фор роузис» и «Хейг», а напоследок приберег полдюжины «Шивас ригал». От грохота содрогался весь дом, но вонь была еще хуже. Шутка ли — запас, который я мог бы уничтожить не меньше чем за полгода, улетел в тартарары за какие-то пять минут. Мое бедное жилище, похоже, провоняло спиртным на века.

— Теперь здесь можно окосеть за пару вздохов! — с азартом прокомментировал Коротышка.

Подпирая щеки ладонями, я с глухой обреченностью наблюдал, как мойка наполняется битым стеклом. Все, что пыталось торчать, трамбовалось; все, что имело форму, перемалывалось в мелкую крошку. Сквозь грохот бьющегося стекла было слышно, как Верзила насвистывает какой-то мотивчик. Какой — непонятно, ибо мелодия отсутствовала в принципе: на слух больше напоминало скрип нити для чистки зубов. Проклятая нить елозила по щели между зубами то вверх, то вниз, и от ее заунывного скрежета сводило челюсть. Я помотал головой и сделал очередной глоток пива. Желудок разбух и затвердел, точно кожаный портфель служаки из соседнего банка.

Закончив с бутылками, Верзила продолжил погром. Несомненно, для чертовой парочки в подобном действе заключался какой-то смысл. Но только не для меня.

Перевернув кровать, здоровяк исполосовал ножом матрас, вышвырнул из гардероба одежду, вытряхнул на пол содержимое письменного стола, отодрал от стены панель кондиционера, опрокинул урну и, опорожнив ящики шкафа, раскурочил все, что, по его мнению, в этом нуждалось. Работал он профессионально, с огоньком.

Вслед за гостиной и спальней, Верзила принялся за кухню. Мы с Коротышкой перешли в гостиную, перевернули обратно диван с развороченной спинкой и, примостившись на нем бок о бок, стали смотреть, как моя кухня превращается в преисподнюю. Слава богу, хоть сиденье дивана почти полностью уцелело. Диван был дорогой, качественный, сидеть на нем — одно удовольствие; мне удалось купить его по дешевке у приятеля-фотографа. В свое время приятель снимал классное рекламное фото, но доработался до нервного срыва, бросил столичную карьеру и осел в глухом городишке где-то под Нагано, перед самым отъездом продав мне за бесценок диван из своего офиса. Я искренне переживал за его расшатанную психику, но приобрести такой диван было большой удачей. И теперь я пробовал радоваться тому, что хотя бы диван не придется покупать заново.

Я сидел на его правой половине с банкой пива в руках, а Коротышка — на левой, закинув ногу на ногу и опираясь о подлокотник. Несмотря на страшный грохот, никто из соседей не звонил в мою дверь и не спрашивал, что происходит. Почти все жильцы на моем этаже — одинокие холостяки, и обычным будним днем здесь просто никого не бывает. Неужели мои визитеры об этом знали — и именно потому резвятся на полную катушку? Похоже на то. Парни только выглядели дикарями, но каждый свой шаг рассчитывали до миллиметра.