Страна чудес без тормозов и Конец Света, стр. 37

— Да нет. Здесь ты как раз ошибаешься, — возразил Коротышка. И снова бросил взгляд на часы. — Эти данные — сверхсекретная программа. Вроде бомбы с часовым механизмом. Когда придет время, бомба взорвется. Разумеется, это образное выражение. Никаких подробностей мы и сами пока не знаем. И не узнаем, пока не расскажет сам Профессор... Итак, что еще? Давай быстрее, у нас мало времени. После нашей милой беседы мне нужно еще кое-что успеть.

— Куда делась внучка Профессора?

— Внучка? А что с ней? — удивился Коротышка. — Мы ничего не знаем. За всеми подряд не уследишь... А ты что, положил на девку глаз?

— Нет, — ответил я. И повторил про себя: наверное, нет.

Не сводя с меня глаз, Коротышка поднялся со стула, взял со стола сигареты с зажигалкой и спрятал в карман.

— В общем, теперь ты понял, что происходит и чего мы хотим. Добавить к этому можно только одно: у нас есть конкретный план. А также информация, благодаря которой мы в этих скачках опережаем кракеров, по крайней мере, на полкорпуса. Но сил у нас пока не так много. Если Фабрика вовремя сориентируется и вступит в борьбу всерьез — нас обгонят и в итоге раздавят. Поэтому приходится водить их за нос, чтобы они ничего не заподозрили. Это ты понимаешь?

— Понимаю, — сказал я. Чего ж тут не понять.

— Но своими силами нам с этим не справиться. Значит, необходимо одолжить силы у кого-то еще. У кого бы одолжил ты?

— У Системы, — ответил я.

— Ты слышал? — Он повернулся к Верзиле. — Что я говорил? Голова!.. — И снова посмотрел на меня. — Но для этого нужна наживка. Без нее никто не клюнет, и добыча уйдет. Наживкой мы назначаем тебя.

Я покачал головой.

— Это немного расходится с моими планами.

— Дело тут не в твоих планах, — терпеливо произнес он. — А в том, что такие ребята, как мы, тоже любят работать на совесть. А потому у меня к тебе вопрос. Какие вещи в этой квартире для тебя самые ценные?

— Никакие, — пожал я плечами. — Ценных вещей не держу. Все — сплошная дешевка.

— Это я и сам вижу. Но о каких ты будешь особенно жалеть, если их тебе раскурочат? Ничего, что дешевка; все-таки это твой дом...

— Раскурочат? — я подумал, что ослышался. — Что значит раскурочат?

— Раскурочат — значит... раскурочат. Вот, как эту дверь. — И он указал на искореженную железную дверь на полу в прихожей. — Деструкция в чистом виде. Так, чтобы камня на камне не осталось.

— Но зачем?

— Долго объяснять. Хотя объясняй тут, не объясняй — курочить все равно придется. Поэтому лучше сразу скажи, какие вещи в этом доме самые для тебя дорогие. А остальное мы возьмем на себя.

— Видео-плейер, — сдался я. — И телевизор. Оба дорогие, совсем недавно купил. А также коллекция виски в серванте.

— Что еще?

— Кожаный пиджак. Костюм-тройка, совсем новый. Летная куртка с рукавами, на меху.

— Это все?

Больше ничего ценного мне вспомнить не удалось. Терпеть не могу забивать дом вещами, которые нужно беречь.

— Все, — сказал я.

Коротышка кивнул. Верзила тоже.

Первым делом Верзила распахнул дверцы и ящики всех шкафов. Откопал мой старенький «буллворкер» 39, с которым я иногда упражняюсь по утрам, закинул его за спину, согнул наподобие клюшки и выгнул обратно. Никогда не видел, чтобы люди гнули спиной «буллворкер». Сильное зрелище.

Схватив «буллворкер» за один конец и выставив перед собой, точно бейсбольную биту, Верзила отправился в спальню. Вытянув шею, я следил за каждым его движением. Встав перед телевизором, Верзила размахнулся пошире — и нанес железякой сокрушительный свинг в кинескоп. Под звон разбитого стекла и плямканье тысячи фотовспышек новехонький ящик с 27-дюймовым экраном, купленный какие-то три месяца назад, развалился, точно спелый арбуз.

— Минуточку!.. — вскочил было я со стула, но Коротышка так шваркнул ладонями по столу, что я тут же плюхнулся на прежнее место.

Тем временем Верзила сграбастал плейер и несколько раз шарахнул его передней панелью по останкам телевизора. Посыпались кнопки, контакты замкнуло, из плейера выпорхнуло облачко белого дыма и вознеслось к небесам, как отмучившаяся душа. Верзила оглядел результаты своих трудов, сгреб в охапку две новорожденные кучки металлолома и кинул на середину спальни. Затем достал из кармана нож, с красноречивым лязгом выпустил лезвие. И, распахнув платяной шкаф, принялся аккуратно кромсать сначала куртку американских ВВС, доставшуюся мне чуть ли не за двести тысяч 40, а за ней и костюм от «Братьев Брукс».

— Я не понял! — заорал я на Коротышку. — Вы же сказали, что не будете курочить самое ценное!

— Я такого не говорил, — невозмутимо ответил тот. — Я просто поинтересовался, что у тебя в доме самое ценное. И ничего не обещал. Когда что-то курочишь, всегда начинай с самого ценного. Так положено.

— Черт бы вас всех побрал... — устало пробормотал я, достал из холодильника очередную банку пива, открыл, сделал глоток. И стал смотреть с Коротышкой дальше, как его двоюродное чудовище превращает мою уютную, обжитую квартирку в помойную яму.

14

Осень заканчивается. Однажды утром я просыпаюсь, гляжу в окно — а осени больше нет. Рваные облака исчезли, а вместо них от Северного хребта надвигаются плотные тяжелые тучи, точно вражеские гонцы, несущие в Город дурную весть. Осень для Города — уютный и желанный гость, но остается всегда ненадолго и исчезает, не попрощавшись.

Осень уходит, оставляя после себя пустоту. Странный отрезок пустоговремени: уже не осень, еще не зима. Золотая шерсть у зверей все больше тускнеет, словно какой-то небесный маляр перекрашивает их одного за другим в белый цвет, извещая людей: «вот-вот наступит Зима». Все живые существа, все явления и события накануне Великой Стужи прячутся кто куда, делаясь маленькими и слабыми. Предчувствие зимы укутывает Город огромным невидимым покрывалом. Шум ветра, шелест листьев и трав, тишина ночи и шорох людских шагов обретают тот странный, едва уловимый намек, делающий любые звуки далекими и чужими. И даже журчанье воды меж отмелей на Реке, от которого осенью делалось так уютно, больше не успокаивает мне сердце. Чтобы спастись, Природа словно забирается в панцирь, закрывает створки и застывает в своем совершенстве. Для нее Зима — особое время года, совсем не такое, как остальные. Только птицы, крича все отчаяннее, заполняют щебетом да фырканьем крыльев эту стылую пустоту.

— Эта зима, похоже, будет особенно лютой, — говорит старый Полковник. — Взгляни на облака, сам поймешь. Посмотри-ка вон туда... — Он подводит меня к окну и показывает тяжелые тучи над Северным хребтом. — К концу каждой осени там появляются зимние тучи. И хотя они — только первые лазутчики, по их виду можно сказать, насколько тяжелой будет зима. Если тучи ровно стелятся над горами — зима будет теплой. Чем они плотнее, чем больше клубятся, тем страшнее грядущие холода. Но самые смертельные зимы приходят, когда первые тучи надвигаются в форме птицы. Вот так, как сейчас...

Прищурившись, я гляжу в небо над Северным хребтом. И различаю, хоть и не сразу, то, о чем говорит старик. Небо над всем хребтом закрывает длинная полоса туч, а посередине вздымается одно, самое огромное, в виде заостренного конуса. Ни дать ни взять — птица, раскинувшая в полете крылья. Исполинская серая птица, несущая из-за гор какую-то страшную беду.

— Такие зимы случаются раз в шестьдесят лет, — говорит Полковник. — У тебя, кстати, есть зимнее пальто?

— Нет, — отвечаю я. Из верхней одежды у меня только легкая куртка, которую мне выдали при входе в Город.

Полковник отрывает шкаф, достает иссиня-черную шинель и отдает мне. На вес она точно каменная. Овчина с изнанки больно покалывает ладони.