Слушай песню ветра, стр. 8

20

Она сидела, как неприкаянная, за стойкой «Джей'з бара» и болтала соломинкой в стакане джинджер-эля, гоняя по дну остатки льда.

— Уже думала, не придешь, — сказала она с каким-то облегчением, когда я сел рядом.

— Как не прийти, раз обещал? Дела задержали!

— Какие дела?

— Обувь. Я чистил обувь.

— Вот эту, что ли? — Она подозрительно покосилась на мои кеды.

— Да нет, отцовскую обувь! У нас в семье традиция. Дети непременно должны чистить отцу ботинки.

— Почему?

— Ну… Ботинки — это ведь некий символ! Представь: отец, как приговоренный, каждый вечер в восемь возвращается домой. Я чищу ему ботинки и со спокойной совестью иду пить пиво.

— Хорошая традиция…

— Да?

— Ну конечно! Отца ведь надо уважать.

— Я очень уважаю. За то, что у него только две ноги.

Она прыснула.

— У тебя замечательная семья.

— Да уж… Если забыть про деньги, то такая замечательная, что прослезиться можно.

Она все возила соломинкой по дну стакана.

— Но у меня-то семья была гораздо беднее, чем у тебя…

— Откуда ты знаешь?

— По запаху. Богатый чует богатого, а бедный — бедного.

Джей принес бутылку пива, и я наполнил свой стакан.

— Где твои родители живут?

— Не хочу говорить.

— Почему?

— Приличные люди не любят другим рассказывать, что у них дома творится.

— А ты приличный человек?

Она думала секунд пятнадцать.

— Хотелось бы им быть. Если серьезно. А кому не хотелось бы?

— Нет, ты все-таки расскажи.

— Зачем?

— Во-первых, тебе все равно надо об этом кому-нибудь рассказать, а во-вторых, я никому не проболтаюсь.

Она улыбнулась, закурила и три раза выпустила дым, молча глядя на древесные разводы, тянущиеся по стойке.

— Отец умер пять лет назад от опухоли в мозгу. Целых два года мучился, просто ужас.

Мы на него все деньги истратили, начисто. Вдобавок вымотались до того, что семья развалилась. Хотя это обычное дело.

Я кивнул.

— А мать?

— Живет где-то. На Новый Год открытки присылает.

— Не любишь ты ее, похоже?

— Похоже…

— А братья, сестры?

— Одна сестра. Мы близнецы.

— И где она?

— За тридцать тысяч световых лет отсюда.

Сказав это, она нервно засмеялась и уложила свой стакан набок.

— И чего это я про семью гадости говорю? Даже тоскливо становится.

— Да ничего особенного. У каждого есть что-нибудь этакое.

— И у тебя есть?

— И у меня. Бывает, обниму любимую игрушку — и плачу…

— А какая у тебя любимая игрушка?

— Крем для бритья.

Тут она засмеялась уже веселее. Как не смеялась, наверное, уже несколько лет.

— Слушай, — сказал я, — что ты пьешь какой-то лимонад? У тебя сухой закон?

— Хм, вообще-то я сегодня не собиралась… Ну да ладно!

— Так что ты будешь?

— Белое вино, только похолоднее.

Я подозвал Джея и заказал еще пива и белого вина.

— Скажи, а как себя чувствуешь, когда у тебя есть близнец?

— Странное ощущение. Одинаковое лицо, одинаковый интеллектуальный индекс, одинаковый размер лифчика… Надоедает это.

— Вас часто путали?

— Часто. До восьми лет. Потом у меня стало девять пальцев, и нас больше никто не путал.

Сосредоточенно и аккуратно, как пианистка перед концертом, она положила рядышком обе руки. Я взял левую, поднес к свету и внимательно рассмотрел. Маленькая рука, прохладная, как стакан коктейля. Четыре пальца на ней смотрелись красиво и совершенно естественно — как будто их и было четыре с самого рождения. Такая естественность казалась чудом. По крайней мере, шесть пальцев выглядели бы гораздо менее убедительно.

— В восемь лет я сунула мизинец в мотор пылесоса. Оторвало тут же.

— А где он теперь?

— Кто?

— Мизинец.

— Не помню. — Она засмеялась. — Такого вопроса мне еще не задавали, ты первый.

— А это беспокоит, когда мизинца нет?

— Если перчатки надеваю — беспокоит.

— И все?

Она покачала головой:

— Нельзя сказать, что совсем не беспокоит. Но не больше, чем других беспокоит толстая шея или волосы на ногах. Я кивнул.

— А чем ты занимаешься? — спросила она.

— В университете учусь. В Токио.

— На каникулы приехал?

— Ага.

— И что ты изучаешь?

— Биологию. Животных люблю.

— Я тоже люблю.

Допив остатки пива, я взял горсть картофельных чипсов.

— А вот знаешь… В Бхагалпуре был знаменитый леопард — за три года он съел триста пятьдесят индусов.

— Неужели?

— Далее: английский полковник Джим Корбетт по прозвищу «Гроза леопардов» за восемь лет застрелил, считая этого, сто двадцать пять леопардов и тигров. А ты все равно будешь любить животных?

Она потушила сигарету, отпила вина и восхищенно посмотрела на меня:

— Нет, ты оригинал!

21

Пару недель спустя после смерти моей третьей подруги я читал «Ведьму» Жюля

Мишле 8. Великолепная книга. Там был такой пассаж:

«Верховный судья Реми Лоренский отправил на костер восемьсот ведьм и очень гордился своей политикой устрашения. Один раз он сказал: „Я славен своей справедливостью настолько, что шестнадцать схваченных на днях пленниц удавились сами, не дожидаясь палача“.»

«Я славен своей справедливостью»… Просто потрясающе!

22

Зазвонил телефон.

Мне было не оторваться от важного занятия: я освежал специальным лосьоном лицо, докрасна обожженное солнцем в бассейне. Лишь на десятом звонке я смахнул с лица ватные узоры в решеточку, поднялся со стула и взял трубку.

— Здравствуй, это я.

— Привет.

— Ты что сейчас делал?

— Ничего.

Все лицо горело; я вытер его висевшим на шее полотенцем.

— Спасибо за вчерашний вечер. Давно так не отдыхала.

— Это хорошо.

— М-м-м… Ты тушенку любишь?

— Люблю.

— Я тут ее много наготовила, мне столько и за неделю не съесть. Поможешь?

— Чего б не помочь?

— Тогда через час приходи. Если опоздаешь, выкину все в помойное ведро. Понял?

— Ага.

— Просто я ждать не люблю.

Она сказала это и бросила трубку, не дав мне даже раскрыть рта. Я повалился на диван и минут десять глядел в потолок, слушая хит-парад, который передавали по радио. Потом чисто выбрился под горячим душем. Надел рубашку и бермудские шорты, только что из химчистки. Вечер стоял замечательный. Я проехался вдоль морского берега, любуясь закатом, а перед самым выездом на шоссе купил две бутылки холодного вина и пачку сигарет.

Пока она освобождала стол и расставляла на нем безупречно белую посуду, я откупорил бутылку при помощи фруктового ножа. Комната была полна горячим, влажным паром от тушенки.

— Даже не думала, что будет так жарко. Просто ад какой-то…

— В аду жарче.

— Ты что, там был?

— Люди рассказывают. Когда там становится до того жарко, что крыша едет, то тебя переводят в место попрохладнее. Чуть отойдешь — и опять в пекло.

— Как в сауне.

— Именно. Но есть и такие, которых обратно не посылают, потому что они уже чокнулись.

— И что с ними делают?

— Отправляют в рай. Чтобы они там белили стены. В раю ведь как — стены должны быть идеально белые. Чуть какое пятнышко, уже непорядок. Это ведь рай! Вот они и белят их с утра до вечера, портят себе бронхи.

Больше она не задавала никаких вопросов. Я тщательно выбрал кусочки пробки, плававшие в бутылке и разлил вино по стаканам.

— Холодное вино — горячее сердце, — сказала она, когда мы чокнулись.

— Это откуда?

— Из рекламы. Холодное вино — горячее сердце. Не видел?

— Нет.

— Телевизор не смотришь?

— Редко. Раньше часто смотрел. Больше всего нравилось кино про Лэсси. Пока самая первая собака играла.

— Ну да, ты ведь животных любишь.