Миссионерские записки. Очерки, стр. 12

Как по разному умирают люди! Серафим Саровский — на коленях перед образом, в молитве. Достоевский — под тихий голос жены, у его кровати читающей Евангелие. А вот другие примеры.

Арий — присев для исправления надобности в общественном туалете. Дидро — подавившись косточкой персика и гадко ругаясь.

Пушкин шептал: «В горняя, в горняя». Суворов сказал в забытьи: «Покой души — у Престола Всевышнего». Чехов попросил шампанского...

У египетских отцов был совет — услышав о том, что кто то готовится умереть, идти туда и находиться при умирающем. Нужно помочь человеку молитвой и нужно ловить последние слова уходящего брата. Умирающий не лжёт и не лицемерит. В одну фразу он вмещает весь опыт прожитой жизни. И души тех, кто находится рядом, напитываются страхом и величием происходящего.

В биографической литературе мне интересны последние страницы, описание смерти. Внезапно умер или после «долгой и продолжительной болезни». В кругу родных или в одиночестве. Успел причаститься перед смертью, или об этом даже речи быть не могло. Всё это — самое важное и для нас, и для покойного. Как писал Бродский —  «Точка всегда обозримей в конце прямой».

Мне известны, по крайней мере, два характерных случая. И там, и там речь идёт о здоровых мужиках, которым, по народному мнению, «ещё жить и жить». Каждый из них в своё время пришёл домой раньше обычного и первым делом налил себе грамм 150 водки. Выпил залпом и затем требовал от жены «супружеских обязанностей». Жёны удивлялись и отнекивались, ссылаясь на то, что, дескать, ещё светло, рано и прочее. Но мужья в обоих случаях были настойчивы и мотивировали требование тем, что это «в последний раз». Оба они в ближайшие часы по?сле этих нехитрых и одинаковых удовольствий отдавали Богу душу.

Эти истории произошли в разное время, в разных городах и с совершенно непохожими людьми. В обоих случаях они как будто поставили точку в своей жизни, последний раз совершив самые дорогие для себя действия. Оба смерть почувствовали как то по звериному, хотя ни они сами, ни их родные, ни врачи ещё за день ни о чём подобном не помышляли.

Думаешь об этом и понимаешь, что нет никого мудрее и человеколюбивее, чем наша Церковь, заставляющая нас ежедневно молиться: «Христианския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны, мирны, и добраго ответа на Страшнем Судищи Христове просим».

И ещё вспоминаются Павловы слова о некоторых: Их конец — погибель, их бог —  чрево, и слава их — в сраме, они мыслят о земном (Флп. 3, 19).

Как жалко, что мои учителя биологии не сумели поселить в моей душе любви к природе. И учитель астрономии не научил меня с любовью смотреть на звёздное небо. Как жаль. Они не сделали этого потому, что не ставили себе таких целей. Они цедили сквозь зубы научные термины и писали мелом на доске всякую никому не нужную чушь. А ведь я с совсем особым чувством читал бы теперь главы Бытия о творении, и 103 й псалом, и последние главы Иова. Всё то в Писании, к чему живая природа является живой и доступной иллюстрацией.

Окуджава с его песней «Виноградную косточку в тёплую землю зарою» — гораздо лучший учитель, чем многие дипломированные педагоги.

Миллионы людей молились и молятся Богу, и всех их слышит Бог. Не только слышит, но и понимает. И понимает не потому, что Он — полиглот, не потому, что знает все человеческие языки со всеми их наречиями и произношением. Не потому. А потому, что слышит Бог человека ещё до того момента, как раскроются молящиеся уста. Зародыш в женской утробе видит Бог с первых секунд зачатия, и зарождающуюся молитву видит Бог в глубине человеческого сердца ещё до того, как она станет звуком.

Язык сердца нашего знает Бог. В этом языке нет подлежащих и сказуемых, причастий и наречий, запятых и кавычек. Но в нём есть то, чем живёт человек: вера, тревога, радость, страх, сострадание. Всё это видит и понимает Бог.

А если звуки, слетающие с уст человека, не соответствует тому, что живёт в сердце человека, то это вовсе не считается молитвой. Как на бессмысленно и беззвучно открывающую рот рыбу, смотрит Бог на такого человека, и жалко Ему, что это не вполне человек.

Когда мы измучиваемся от лжи и бессмыслицы, мы спрашиваем Тебя, Боже: «Разве так должен жить человек?» И когда Ты видишь нашу усталость и недоумение, Ты говоришь нам о Небе, о будущем Небесном Царстве, где высохнут слёзы, отбежит печаль и воздыхание.

А когда мы поднимаем глаза наши вверх, когда хотим получше узнать об этом будущем Царстве, Ты заставляешь нас опустить глаза на землю и показываешь нам зерно, и рыбу, и виноград. «Царство Небесное, — говоришь Ты, — подобно зерну горчичному, посаженному винограднику, пойманной рыбе...» Так мы и проводим жизнь, то задирая голову, то опуская её, то утешаясь мыслями о Небе, то рассматривая земное, чтобы лучше понять небесное.

Отец Димитрий.

По вечерам Почаевская Лавра похожа на плывущий корабль. Тяжёлой и сильной громадой она возвышается над равниной, будто плывёт. На террасе возле Успенского собора, словно на палубе, горят огни и смело дует освежающий ветер. А внутри, между кельями и храмом, в маленьком дворике неправильной формы — тихо. В небе мерцают звёзды. Уже давно прочитали братское правило, и монахи, как строгие чёрные птицы, удалились в кельи, чтобы в одиночестве разговаривать с Господом.

Я стою у дверей и не дыша слушаю отца Димитрия. Он говорит, а я таю от счастья и стараюсь навсегда запомнить его белую бороду, схимнический куколь, певучую речь и освещённое луною лицо. Он рассказывает о голодном детстве, о монастырской жизни с малых лет, о митрополитах, которых знал ещё молодыми иеромонахами. Самый подробный рассказ был об отце, кажется, Митрофане. Димитрий был тогда мальчишкой-послушником, и была война. Их монастырь был в Румынии, а Митрофан был единственным служащим в этой обители священником. Остальные, в основном, подростки, пели на клиросе, работали на послушаниях и обетов ещё не давали.

—?Слухай, слухай, — говорит Димитрий, прикасаясь к моей руке. А я и так готов слушать его до самой полунощницы.

—?Німці дали нам поле, і ми його обробляли. Вставали в п'ять. Читали утрені молитви, полуношницю, утреню, часи і потім служили літургію. Після дев'ятої ішли в поле.

—?А ели что-нибудь? — спрашиваю.

—?Яке їли, слухай! До поля йшли годину, а то і більше. Мітрофан в дорозі Псалтірю читає, хоч він її напам'ять знав. Потім працюєм. В обід назад ідем. Мітрофан по дорозі читає канони до служби. Приходим, служим вечірню, а вже потім — їсти. Перед сном — повєчєріє з канонами, і спати. На ранок підйом, і все спочатку. В неділю ті ж служби, тільки на роботу не ходили.

—?И что, Митрофан один служил?

—?Один, день в день, і так вісім років. Зате коли він служив, весь час плакав. Ми дурні були. Співаєм на кліросі, а він раптом замовчить. Чого, думаєм, мовчить? А він потім так протяжно говорить: «Мі-і-і-ром... Господу... помо-о-олімся», — а сам плаче і рясою очі витирає. Ряса, слухай, до кінця служби мокра. Після війни за кілька років йому ще дали монаха на поміч. Так він аж захворів через те, що служить став по очереді.

—?Так он святой, — вырывается у меня.

—?Не знаю, — резко перебивает меня отец Димитрий. — Господь знає. Потім ми розійшлися. Я в Хрещатицькому монастирі був, потім в Почаїв перейшов, а тут ми з ним знов зустрілися. Мітрофан на пару днів сюди до Божої Матері приїхав. А тут раптово захворів і помер. Тут його й поховали.

Схимник замолчал, а я продолжал слушать, теперь уже его молчание.

—?Ти тоже служи. Служи часто. Ти як говориш, коли робиш проскомідію? «В воспоминание Господа и Бога и Спаса нашого Иисуса Христа». І апостол Павел говорить: Поминай Господа Иисуса Христа, воставшаго от мертвых по благовестию моему. Чуєш, синок? «Поминай». Роби проскомідію, служи літургію.

Наш разговор перебила странница, невесть откуда взявшаяся здесь среди ночи.