Хроники Заводной Птицы, стр. 62

– Как вы знаете, – продолжал он, не повышая голоса, но так, что было слышно каждое его слово, – в жизни человеку приходится испытывать разную боль. Физическую, душевную… Мне доводилось сталкиваться с болью в самых разных проявлениях, да и вам, думаю, тоже. Хотя часто чувство боли очень трудно передать или объяснить словами. Люди говорят, что их боль, кроме них самих, никто понять не в состоянии. Но так ли это на самом деле? Я лично иного мнения. Если прямо у нас на глазах человек по-настоящему страдает, мы подчас воспринимаем его мучения и боль как свои. Здесь действует фактор сострадания. Вы понимаете, что я имею в виду?

Он сделал паузу и снова окинул взглядом помещение.

– И песни люди поют, чтобы испытать это ощущение, чтобы выбраться из своей тесной раковины и разделить с другими боль и радость. Но дается это, конечно же, нелегко. Я хочу, чтобы сегодня в порядке эксперимента вы пережили такое чувство на более низком, физическом уровне.

Все, кто оказался в тот вечер в этом баре, затаили дыхание в ожидании того, что произойдет, и не сводили глаз со сцены. В полном молчании певец глядел в пространство перед собой, точно хотел зафиксировать паузу или сконцентрировать волю. Потом молча поднес левую ладонь к пламени и медленно стал опускать ее ниже и ниже, к самому огню. У кого-то вырвался странный звук – то ли стон, то ли вздох. Было видно, как язычок пламени лижет ладонь. Мне даже почудилось, что я слышу, как с шипением поджаривается на огне плоть. Какая-то женщина тихо и отрывисто вскрикнула. Остальные наблюдали эту сцену словно в оцепенении. Певец терпел боль. Его лицо перекосилось. «Что здесь происходит? – мелькнуло в голове. – К чему весь этот дурацкий, бессмысленный спектакль?» Я почувствовал, что у меня пересохло во рту. Секунд через пять-шесть он так же медленно убрал руку от пламени, поставил тарелку со свечой и плотно сжал ладони.

– Господа, только что вы видели, как боль в буквальном смысле сжигает человеческую плоть, – сказал певец. Его голос звучал спокойно и твердо, как и прежде. На лице – никаких следов боли, даже слабая улыбка. – Вы смогли ощутить присутствовавшую здесь только что боль как свою собственную. В этом и заключается сострадание.

Он не спеша развел ладони. Между ними оказался тонкий красный платок. Певец развернул его и показал публике, потом протянул в нашу сторону обе руки. Никаких следов ожога! На несколько секунд в баре повисла тишина, которую прервали жаркие аплодисменты. Напряжение отпустило, и люди хлопали изо всех сил. Зажегся свет, и посетители заговорили наперебой. Певец как ни в чем не бывало уложил гитару в чехол, спустился со сцены и исчез.

Расплачиваясь по счету, я поинтересовался у девушки за кассой, часто ли выступает этот человек в их заведении, да еще с такими номерами.

– Я точно не знаю, – отвечала она, – но, насколько мне известно, он вообще у нас сегодня впервые. Раньше я о нем и не слышала. И про его фокусы тоже. А здорово он, правда? Интересно, как это у него получается? Вот бы его на телевидение.

– Действительно, – отозвался я. – Такое впечатление, что он и правда себя поджаривал.

Стоило, вернувшись в гостиницу, лечь в постель, как на меня сразу навалился сон; казалось, он только и ждал моего возвращения. Засыпая, я вспомнил о Кумико, но она маячила где-то очень далеко, а сил на дальнейшие раздумья уже не осталось. Неожиданно в мозгу всплыло лицо человека, который жег свою ладонь. Похоже, он проделывал этот трюк на самом деле, мелькнуло в голове. Через мгновение я уже спал.

8. Истоки желания

В номере 208

Как проходят сквозь стену

На дне колодца перед самым рассветом мне приснился сон. Нет, не сон. Это было что-то другое – нечто, случайно принявшее форму сна.

Я шел один по просторному вестибюлю, в центре которого стоял большой телемонитор, а в нем красовался Нобору Ватая. В твидовом костюме, рубашке в полоску и темно-синем галстуке, он только-только начал выступление: вещал что-то, глядя в камеру и сложив руки на столе. У него за спиной, на стене, висела большая карта мира. В вестибюле толпились, наверное, человек сто, а то и больше, и все как один, замерев, слушали с серьезным видом. Впечатление было такое, что с минуты на минуту должно прозвучать важное объявление, от которого зависит судьба человечества.

Я тоже остановился и посмотрел на экран. Хорошо отрепетированным и в то же время очень искренним тоном Нобору Ватая обращался к миллионам людей, не видя их. То, что я не выносил в нем и ощущал всякий раз, как мы оказывались лицом к лицу, сейчас пряталось где-то глубоко, за пределами видимости. Он говорил со свойственной ему особой убедительностью – делал небольшие, хорошо выверенные паузы, играл голосом, мимикой – и добивался поразительного эффекта. Было видно, что его ораторский талант растет день ото дня. Пришлось это признать, что поделаешь.

– Итак, все на свете сложно и в то же время очень просто. Таков фундаментальный закон, правящий миром, – говорил он. – Следует всегда помнить об этом. Вещи, кажущиеся сложными и таковые на самом деле, очень просты по сути своей, если понять, какие мотивы за ними стоят. Все зависит от того, чего вы добиваетесь. Мотив – это, так сказать, исток желания. Важно отыскать этот исток. Докопаться до него сквозь лежащие на поверхности хитросплетения реальности. Копать и копать, пока не доберетесь до самого начала. Тогда, – Нобору Ватая указал на карту у себя за спиной, – все в конце концов станет ясно. Так устроен мир. Глупцы не способны преодолеть эту кажущуюся сложность. Блуждая в потемках в поисках выхода, они умирают, так ничего и не поняв в устройстве мира. Они будто в лесной чаще или на дне глубокого колодца – в тупике, откуда нет выхода. Потому что не понимают сути вещей. В голове у них один мусор. Они ничего не соображают. Они не в состоянии даже уяснить, где верх, а где низ, где север, а где юг. Вот почему они не могут выбраться из этих сумерек.

Нобору Ватая сделал паузу, чтобы его слова как следует отложились в головах тех, кто его слушал, и продолжал:

– Впрочем, забудем о таких людях. Не будем мешать, если им угодно сбиться с дороги. У нас есть дела поважнее.

Чем больше я слушал, тем сильнее злился. У меня даже дыхание перехватило от злости. Он делал вид, что вещает для всего мира, а на самом деле обращался только ко мне. Конечно, за этим что-то стояло. Какой-то каверзный, извращенный замысел. Кроме меня, никто не знал об этом. Нобору Ватая сумел воспользоваться телевидением – этой гигантской и мощной системой, – чтобы передать мне какое-то закодированное послание. Я не мог дать выход злости, разделить ее с кем-то. Только сжимал в карманах кулаки, чувствуя себя в полном одиночестве.

Толпившаяся публика слушала Нобору Ватая не отрываясь, боясь слово пропустить, а я пересек вестибюль и направился прямо по коридору, который вел к номерам. Там стоял уже знакомый мне человек без лица. Когда я подошел ближе, он повернул ко мне свою безликую маску и бесшумно загородил дорогу.

– Сейчас не время. Вам сейчас нельзя здесь находиться.

Но острая, режущая боль, которую причинил мне Нобору Ватая, словно подстегивала меня. Вытянув руку, я оттолкнул человека без лица. Он закачался, как тень, и посторонился.

– О вас же беспокоюсь, – раздался позади его голос. Каждое слово вонзалось мне в спину, как острый осколок шрапнели. – Если вы сделаете еще несколько шагов, обратного пути уже не будет. Неужели не понятно?

Не обращая на него внимания, я быстро двинулся дальше. Я должен знать. Нельзя же до бесконечности бродить, не видя перед собой выхода.

Я шел по знакомому коридору, боясь, как бы человек без лица не пустился за мной следом, но, оглянувшись, никого позади не обнаружил. По обе стороны длинного извилистого коридора тянулись одинаковые двери. Все были пронумерованы, но в какой номер меня провели в прошлый раз, я вспомнить не мог. Тогда знал это точно, а теперь – будто память отшибло. Не открывать же все двери подряд.