Хроники Заводной Птицы, стр. 134

> Я не знаю.

> Зато я знаю…

Я отставил чашку и торопливо застучал по клавишам, словно хотел схватить убегающее время за хвост.

> Да, я знаю. И хочу так или иначе добраться туда, где находишься ты – та Кумико, которая просит моей помощи. Пока я, к сожалению, не знаю, как туда попасть и что ждет меня там. С тех пор как ты ушла, я долго жил с чувством, будто меня бросили в темницу, куда не в силах пробиться ни один лучик света. Но теперь понемногу, шаг за шагом, я приближаюсь к сути происходящего, к тому самому месту, где лежит начало всего. Мне хотелось сказать тебе это. Я подбираюсь все ближе к этому месту и буду идти дальше и дальше.

Не убирая пальцы с клавиатуры, я ждал ответа Кумико.

> Я не понимаю, о чем ты.

Напечатав эти слова, Кумико подвела под разговором черту:

> До свидания.

Компьютер выдал сообщение, что связь прервана. Разговор закончен. Но я по-прежнему не сводил глаз с монитора: а вдруг это еще не все. Может, Кумико передумает и вернется. Может, забыла что-нибудь сказать и теперь вспомнила. Но Кумико не возвращалась. Через двадцать минут я понял, что ждать больше нечего. Сохранив файл, я встал и пошел на кухню, захотелось холодной воды. Задержался у холодильника, выравнивая дыхание. В голове – ни единой мысли. Вокруг пугающая тишина. Весь мир словно прислушивался, пытаясь уловить, о чем я думаю. Но я не мог ни о чем думать. Не думалось – и все тут.

Я вернулся к компьютеру, сел на стул и внимательно, от начала до конца, перечитал сохранившуюся на экране переписку: что сказал я, что – Кумико, кто что на какой вопрос ответил. Монитор хранил наш разговор, который странным образом оживал у меня на глазах. Пробегая по строчкам, я слышал голос Кумико, улавливал его интонации, едва ощутимые оттенки, манеру вставлять паузы между словами. Курсор, остановивший свой бег в самом конце последней строки, продолжал размеренно мигать, точно хотел подстроиться под биение сердца, в затаенном ожидании момента, когда на экране возникнет следующее слово. Но слов больше не было.

Запомнив весь разговор (я решил, что лучше его не распечатывать), я нажал клавишу и вышел из программы удаленной связи. Потом позаботился о том, чтобы не оставить следов в памяти компьютера и, убедившись, что он выполнил мою команду, выключил его. Монитор коротко пискнул и погас, по экрану разлилась мертвенная бледность. Его монотонное механическое жужжание растворилось в тишине, наполнившей комнату подобно тому, как живая яркая мечта тонет в небытии, поглощенная пустотой.

* * *

Не знаю, сколько времени прошло после этого. Очнувшись, я обнаружил, что сижу за столом, впившись глазами в свои руки. На них остались отметины от моего долгого прожигающего взгляда.

Чтобы стать ни к чему не годным, побольше времени требуется.

Интересно: сколько же?

24. Как считали овец

В центре замкнутого круга

Спустя несколько дней после первого визита Усикавы я попросил Корицу привозить мне каждый день газеты. Пришло время вступить в контакт с окружающей действительностью. Можно избегать ее сколько угодно, но приходит время, и никуда от нее не скроешься.

Корица согласно кивнул и с тех пор каждое утро привозил в «резиденцию» три газеты.

Я стал просматривать их после завтрака. После долгого перерыва газеты произвели на меня странное впечатление – безразличные и пустые. Запах типографской краски действовал на нервы, от него болела голова, мелкие черные иероглифы сбивались в кучу и враждебно косились на меня. Верстка, шрифты заголовков, сам тон газетных материалов казались мне абсолютно запредельными. Я откладывал газету, закрывал глаза и вздыхал. Раньше со мной такого не было. Должно быть, тогда я смотрел на газеты по-другому, проще. Что в них так изменилось? Нет, газеты здесь ни при чем. Изменился я сам.

Из газет я узнал одну вещь, имевшую отношение к Нобору Ватая: его положение в обществе становилось все прочнее. В палате представителей за ним закрепилась репутация растущего и многообещающего депутата, он занимался политикой без устали, одновременно вел колонку в журнале, излагая свои мысли и взгляды, постоянно что-то комментировал на телевидении. Я все время натыкался на его имя и никак не мог понять, почему люди слушают его, да еще с таким увлечением. Нобору Ватая возник на политической арене совсем недавно, но его уже записали в молодые политики, от которых можно многого ждать в будущем, а один женский журнал провел среди читательниц опрос, и самой популярной личностью в политике они выбрали именно Нобору Ватая. Деятельный интеллигент, представитель нового типа политиков-интеллектуалов, каких не было доныне в общественной жизни, – вот какой имидж у него сложился.

Я попросил Корицу купить журнал, в который Нобору Ватая пописывал свои статейки, а чтобы не привлекать внимания юноши, составил для него целый список, куда включил и несколько журналов, не имевших к брату Кумико никакого отношения. Корица без особого интереса пробежал его глазами и сунул в карман пиджака. На следующий день журналы лежали на столе вместе с газетами, а Корица, как обычно, включил классическую музыку и принялся за уборку.

Я начал собирать досье на Нобору Ватая – вырезал из журналов и газет его собственные опусы и то, что писали о нем. Досье скоро распухло от бумаг. Читая собранные вырезки, я пытался разобраться, что за человек политик Нобору Ватая, и понять его, так сказать, с чистого листа – как обыкновенный читатель, забыв неприязнь, которую мы испытывали друг к другу, отбросив предубеждения.

Однако понять сущность Нобору Ватая оказалось не просто. Сказать по справедливости, в его «творчестве» ничего плохого не было. Статьи написаны довольно хорошо, логично, а некоторые – так и просто здорово. Умело подобранный фактический материал и даже кое-какие выводы. По сравнению с тем, как он писал раньше – наукообразно, напыщенно, – все стало гораздо проще и откровеннее. Во всяком случае, понятно для таких людей, как я. Но за всей простотой и доброжелательностью его писаний нельзя было не заметить эдакой надменности, позы человека, который видит других насквозь. От таившейся в нем злой воли по спине бежал холодок. Но это было понятно мне – я знал, что он за тип, какой у него пронзительный ледяной взгляд, какая манера разговаривать, а обычному человеку и невдомек было, что скрывается за его словами. Поэтому я старался об этом не думать и лишь стремился понять ход мыслей в оказавшихся под рукой его статьях.

Но сколько я в них ни вчитывался, сколько ни пытался быть беспристрастным, разобраться в его политических взглядах так и не сумел. Каждый его довод в отдельности, сам по себе, казался по-своему логичным и осмысленным, но стоило соединить их вместе и задуматься, что же он, в конце концов, хотел сказать, как я оказывался в тупике. Суммировал детали, обобщал подробности, но цельная картина никак не складывалась. И вовсе не потому, что у него не хватало четких и ясных выводов. Выводы как раз были. Но он их скрывал. Нобору Ватая казался мне человеком, который, когда ему удобно или выгодно, приоткрывает нужную дверцу и, высунувшись наружу, громогласно о чем-то заявляет, а потом, захлопнув дверцу, прячется обратно.

* * *

В одной из своих журнальных статей он написал, что современный мир не может до бесконечности использовать политику и другие искусственные силы, чтобы сдерживать ту разрушительную энергию, которую порождают гигантские различия в уровне экономического развития разных регионов. В конце концов все это обрушится на миропорядок, как снежная лавина, и все переменится.