В объятиях Шамбалы, стр. 36
Вечерняя прохлада начала сменяться леденящим тибетским ночным холодом. Я поежился. О, как мало я знал тогда! Тогда я всего-навсего рассуждал о том, что демонические или черные силы северной стороны Кайласа присутствуют здесь не зря, поскольку в нашем трехмерном мире понятие «Прогресс» заложено как борьба добрых созидательных сил с темными негативными силами, где негативные силы выступают в качестве своеобразного стимулятора. Я перебрал в голове вехи моей научной карьеры и вдруг понял, что без научных оппонентов, завистников и злопыхателей я бы, возможно, успокоился или, что еще хуже, стал бы считать себя гениальным или великим.
— Спасибо вам, завистники и злопыхатели! — прошептал я. — Как хорошо, что вы есть! Вы ведь несете на себе тяжесть внутренних негодований из-за своей научной неполноценности, вы тяжело страдаете при виде успехов ненавистного вам прогрессивного ученого, не спите ночами, придумывая смертные кары ему… и все это ради общечеловеческого прогресса, чтобы выполнить свою предопределенную кармой функцию — быть «стимулятором» кого-то, того, кому Бог дал способность творить. Вы, дорогой завистник, являетесь эталоном того, каким не надо быть… для него. Но такая уж у Вас карма: где-то в той жизни Вы так нагадили, что Бог уготовил при следующей жизни Вам суровое наказание — мучиться всю жизнь от накатывающих волн и глухого ропота своей никчемности при виде человека, наделенного Богом светлыми и яркими способностями. Подсознание шепчет Вам, что Вы живете не под «божественной звездой», а Вас, дорогой завистник, умным и хитрым путем тоже используют ради прогресса, но… как «обреченный стимулятор» или как «черный эталон». Спасибо Вам, дорогой завистник! У Вас нелегкая доля в нашем бренном трехмерном мире.
Я еще раз посмотрел на Кайлас. Смеркалось. В последних лучах солнца Кайлас казался живым. Я явственно почувствовал, что мой разум ничтожно слаб перед Его Разумом. Но я не завидовал Ему. Я восторгался Им, и… восторгался искренне.
— Эх! — воскликнул я про себя, почувствовав, что мои брови по-детски собрались на переносице. — Эх, увидеть бы четырехмерный или пятимерный Кайлас! Как, интересно, он будет выглядеть тогда?! А какой, интересно, он — четырехмерный мир, или… пятимерный мир?
Я романтично захлопал глазами, ощущая сладость детского восторга. Я даже приподнял козырек своей фуражки, чтобы, как подросток, почувствовать дееспособность взрослого человека с сохранением детской восторженности миром, когда и ты, прыщавый юнец, что-то уже можешь… в этом новом для тебя мире.
— А может быть, может быть… — в глубине души стал бормотать я, — в том четырехмерном мире нет зависти, нет злопыхательства?! Может быть, необходимость постоянного и натужного прогресса внедрена в сознание загадочных четырехмерных людей как естественное состояние, подобное тому, как в нас внедрена необходимость дышать, кушать или ходить?! Может быть, там нет несчастных и обделенных завистников, существующих только ради стимуляции… тебя?! Жалко ведь их, завистников-то!
А утром я проснулся с тревогой в душе. Я потер свои опухшие веки и пошел умываться. Холодная вода взбодрила меня. В голове всплыли слова ламы Кетгуна Зангпо о том, что черный и голубой цвета — это цвета, направленные на воду. Вытерев лицо похожим уже на половую тряпку полотенцем, я посмотрел на воду ручья, в котором я умывался, протекавшего рядом с «черной» стороной Кайласа. Вода этого ручья не показалась мне плохой; ручеек весело бежал, расплескивая волны на крупных камнях. Журчание было ласковым и уютным. А на душе было грустно.
Я провел рукой по осунувшемуся лицу. Лицо было теплым. В области виска я ощутил пульсацию артерии: она, эта артерия, ритмично стучала, напоминая о том, что кровь еще течет в моих жилах.
Я отложил в сторону задрипанный полиэтиленовый мешок с умывальным набором и раскисшим мылом, засунул руки в карманы анорака и уставился куда-то в точку, отвернувшись от Кайласа. — Шеф, стой так! Я тебя сфотографирую на фоне Кайласа! — закричал Равиль.
Я постарался сделать веселое и залихватское лицо, но у меня это не получилось. Что-то изнутри давило и вводило в состояние грусти. Усилием воли я постарался понять причину грусти, но не смог. А грусть все свербила и свербила мою душу.
Я еще раз провел рукой по щеке, ощутил тепло своего тела и вдруг просто и ясно понял, что сегодня я пойду в Долину Смерти.
Глава 15. В Долине Смерти
Подойдя к палатке, я стал угрюмо собирать свой рюкзак. Мой взгляд упал на спальник.
— Хороший спальник, пуховый, теплый… был, — подумал я.
Далее мой взгляд переметнулся на мои обшарпанные туристические ботинки.
— Износились совсем. Последний путь уж, наверное, идут, — промелькнула мысль.
Непонятно почему, я поднял перед собой ладони и стал рассматривать их. Мои руки, отнюдь не отличающиеся элегантностью форм рук пианиста или голубого, показались мне толстыми лопатоподобными орудиями, предназначенными для выполнения грубой, топорной работы. Я пошевелил короткими пальцами с грязными ногтями и поразился тому, что мне по жизни удавалось ловко владеть ими при выполнении тончайших глазных операций и даже удивлять американцев «фокусами русской хирургии».
— А ведь хорошо послужили, руки-то, — опять в прошедшем времени подумал я.
Я поднял глаза, замутненным взглядом провел по окружающим тибетским горам и сильно потряс головой, как бы стараясь избавиться от нахлынувших «мыслей в прошедшем времени». Я понимал, что сегодня вся моя жизнь будет оцениваться неведомым разумом что я, обычный земной человек, волей судьбы… а может быть и по собственной воле буду страстно… а может быть и болезненно желать, чтобы меня оценили, поставив на грань между жизнью и смертью. Я хотел этого, чтобы через свое прошлое войти… или не войти в будущее.
Я засунул в экспедиционный рюкзачок полевые тетради, карандаши, резинку, бинокль, компас и многое другое, что было необходимо здесь, в поднебесном Городе Богов. Равиль подошел и протянул мне высокогорный паек, завернутый в целлофан.
— Что здесь, в пайке-то? — спросил я.
— Шоколад, изюм, курага, печенье, колбаса и сало — то самое хохляцкое сало, которое сам Петрович солил, — ответил он.
Я взял целлофановый мешок с едой, помял его в своей огрубевшей руке и нехотя засунул в рюкзак.
— М-м-м… да, — промычал я.
Мысли снова начали витать вокруг легенды о Долине Смерти. Мне, по причине все-таки сидящей во мне приземленности, было непонятно, почему йоги приходят сюда, чтобы взглянуть в глаза Царя Смерти, которого они называют звучным именем — Яма. Мне, периферийному городскому жителю с банальным деревенским происхождением, было трудно поверить в то, что у некоторых людей нашей планеты в душе иногда возникает позыв оценить себя смертью, без страха и содрогания представ перед неведомым разумом, в существование которого они свято верят. Они, эти странные люди, не боятся земной смерти, они боятся лишь того, что когда-то по жизни они чем-то запятнали свою совесть. Они, эти люди, которые в высокогорье способны обходиться без жирных пайков с шоколадом, курагой и салом, без грусти и тревоги в душе могут смотреть в лицо Смерти, даже радуясь тому, что их тело начинает испепеляться только из-за того, что мерило Добра и Зла в душе — Совесть — оценила какой-то поступок в жизни отрицательно и решила, что во всеобщем и вечном мире, где главенствует Время, этот поступок нарушил жизнеутверждающую гармонию Сущего.
— Шеф, туалетную бумагу-то возьми. Здесь, в высокогорье, «пук» не отличить от «ср…»! — послышался грудной голос Селиверстова.
— М-м-м… да… — я протянул руку.
Потуже затянув рюкзачок, я вскинул его на плечи и искусственно-бодрым голосом сказал:
— Ну что? Пошли, что ли?!
— Шеф, давай шоколадку сожрем перед выходом, — предложил Селиверстов. — Сегодня ведь на высоте 6000 метров будем. А он, шоколад-то, энергию дает…