Приключения Гекльберри Финна [Издание 1942 г.], стр. 12

Мы перебрали все старые лохмотья и платья, найденные нами в пловучем доме, и в разорванной подкладке одного старого пальто нашли восемь долларов серебром. Джим решил, что пальто это, вероятно, было краденое, так как если бы жители того дома знали об этих деньгах, то, разумеется, они захватили бы пальто с собою. Я сказал, что пальто принадлежало, вероятно, убитому, но Джим опять не захотел продолжать разговор.

— Вот, Джим, ты уверяешь, что говорить о мертвецах и трогать змеиную шкуру опасно, так как это приносит несчастье. Когда я взял в руки недавно змеиную шкуру, ты кричал, что это принесет нам большое несчастье, — и какое же с нами случилось несчастье? Мы нашли восемь долларов и весь этот хлам. Желал бы я, чтобы с нами случались каждый день такие несчастья.

— Это еще ничего не значит, милый Гек! Это ровно ничего не значит! Еще рано смеяться. Придет беда, вспомни Джима, придет беда!

Беда и вправду пришла. Говорили мы об этом во вторник, а в пятницу после обеда мы лежали на вершине холма и покуривали наши трубочки. Вдруг у нас нехватило табаку. Я побежал в пещеру за новым запасом и у самого входа наткнулся на гремучую змею. Я тут же убил ее палкой, затем свернул ее, как живую, и положил в ногах Джимовой постели. Мне хотелось испугать его и вдоволь посмеяться над ним. Ладно. Потом я и думать позабыл о змее. А когда вечером мы пришли в пещеру и Джим растянулся на своем одеяле, его ужалила самка убитой змеи!

Джим с воплем вскочил, и первое, что мы увидели при свете зажженной свечи, была змея, готовая ужалить еще раз. Я сейчас же убил ее, а Джим схватил отцовскую бутыль и поспешно стал тянуть из нее водку.

Джим был босой, и змея укусила его прямо в пятку.

Во всем виноват был, конечно, один я. Всякий ребенок знает, что где оставишь мертвую змею, туда непременно приползет ее самка или самец, а я, глупая голова, забыл про это! Джим велел мне отрубить змее голову и бросить ее, а кожу со змеи снять и зажарить ему кусок змеиного мяса. Я исполнил его приказание, он съел зажаренную змею и сказал, что это ему поможет. Потом я должен был снять гремушки с змеиного хвоста и привязать их ему к кистям рук, так как, по его словам, это тоже помогает от укуса. Затем я потихоньку выбрался вон и бросил другую змею в кусты. Джим не должен был знать, что я причина несчастья.

Джим тянул да тянул из бутылки, точно ребенок из рожка. По временам он вскакивал и прыгал с воем, как бесноватый, на одной ноге, и когда приходил в себя, то опять прикладывался к бутыли. Ступня его страшно распухла, да и вся нога тоже. Наконец водка произвела свое действие, и я надеялся, что Джим спасен. Но если бы змея укусила меня, я предпочел бы погибнуть, чем напиться пьяным, как отец.

Четыре дня и четыре ночи пролежал Джим в постели. Затем опухоль стал понемногу спадать, и он встал здоровехонек. С тех пор я дал себе клятву никогда не дотрагиваться до змеиной шкуры — довольно уж натерпелся я страху.

Дни проходили за днями, и река вошла обратно в свои берега. Мы сняли шкуру с одного кролика, нацепили его на большой рыболовный крючок, найденный нами в пловучем доме, и забросили удочку. На крючок попался огромный сом, ростом с человека, шести футов длины, а весом больше двухсот фунтов. Конечно, мы не могли вытащить на берег такую громадину, так как она стащила бы нас в воду. Вот мы сидели и терпеливо ждали, пока сом не умаялся досмерти. В его желудке мы нашли медную пуговицу, какой-то круглый комок и множество всякой дряни. Когда мы разрубили комок топором, то нашли в нем катушку. Джим решил, что она долго пробыла в рыбе, так как успела затвердеть и превратиться в шар. Это была самая большая рыба, которую когда-либо вылавливали в Миссисипи. Сколько бы за нее дали в городе! Там эту рыбу продают по фунтам; мясо у нее белое, как снег, и очень вкусное, особенно в жареном виде.

На следующее утро я встал невеселый и, чтобы немного развлечься, решил поехать за реку и посмотреть, что там делается. Джим одобрил мой план, только посоветовал спокойно дождаться темноты, а главное, быть осторожным. Затем он сказал, что недурно было бы мне для этого путешествия одеться девочкой, воспользовавшись найденными нами в пловучем доме женскими платьями и шляпой. Мне эта идея тоже понравилась. Мы укоротили одно из платьев, я засучил по колена штаны и надел платье. Джим застегнул мне его сзади на спине, и вышло отлично. На голову я напялил старый капор с огромными сборками спереди и завязал его под подбородком. Лица моего из-под такого пышного убора почти совсем нельзя было разглядеть. Джим уверял, что никто в мире не мог бы меня узнать, даже и при дневном свете. Целый день я проходил в этом необычном для меня наряде, чтобы попривыкнуть к нему, и к вечеру уже довольно сносно освоился с ним, только Джим заметил мне, что походка у меня совсем не такая, как у девочки, да еще вот что: нельзя поднимать юбку, чтобы засовывать руки в карманы штанов. Я принял его слова к сведению, и вышло гораздо лучше.

Джим застегнул мне платье.

Когда стемнело, я сел в лодку и поплыл по направлению к городу, миновал пристань и причалил к берегу недалеко от того места, где начинаются первые дома. В одной лачуге, в которой давно уже никто не жил, светился огонь. Мне было любопытно узнать, кто там поселился. Я подкрался к окну. Женщина лет сорока сидела перед сальной свечкой и вязала чулок. Лицо ее было мне незнакомо; очевидно, это была приезжая, так как на целую милю в окружности не было человека, которого бы я не знал. Что эта женщина была чужая, для меня было большим счастьем: у меня даже дух захватило при мысли, что меня могут узнать и схватить. Я уже раскаивался в своем предприятии. Незнакомки же бояться мне было нечего, и притом, если эта женщина пробыла в городе только два дня, то и в таком случае она уже знала все новости маленького городка и могла дать мне необходимые сведения. Я постучался в дверь, твердо решив не забывать, что я девочка.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Гек и женщина. — Допрос. — «За нами погоня!»

— Войди, — сказала женщина.

Я вошел.

— Сядь.

Я сел. Она оглядела меня с головы до ног маленькими блестящими глазками и спросила:

— Как тебя звать?

— Сара Вильямс.

— Где ты живешь? Здесь в городе?

— Нет, в Гукервилле, в семи милях отсюда. Я целый день шла пешком и теперь ужасно устала.

— И проголодалась, разумеется. Подожди, я дам тебе поесть.

— Нет, я не голодна. За две мили отсюда меня накормили на одной ферме, оттого я так и запоздала. Моя мама лежит больная. Денег у нас нет, и я пошла сказать об этом моему дяде, Абнеру Муру. Мама сказала, что он живет в верхнем конце города. Я еще никогда здесь не была. А вы знаете моего дядю?

— Нет, я живу здесь всего две недели и еще никого не знаю. До верхнего конца города путь не близкий. Лучше останься у меня ночевать.

— Нет, спасибо, — отвечал я, — мне только минутку отдохнуть, я пойду дальше. Я не боюсь темноты.

Я вошел.

Но она сказала, что ни за что не пустит меня одну, что скоро придет ее муж и проводит меня. Часа через полтора он будет здесь. Потом она стала рассказывать про своего мужа и про всю свою родню. Она сообщила, что раньше они были богатые люди и что, кажется, они сделали глупость, переехав сюда, — лучше бы им оставаться на старом месте… Она болтала безумолку, так что я начал уже подумывать, что тоже сделал глупость, зайдя к ней в надежде узнать какие-нибудь новости. Но вот постепенно речь ее потекла по верному руслу, и она заговорила о моем отце и об убийстве. Я предоставил ей болтать, сколько душе угодно. Она рассказала обо мне и о Томе Сойере, о том, как мы нашли шесть тысяч долларов, — в ее устах они превратились в десять, — о моем отце и о том, что это за сокровище, и какое сокровище я сам, и наконец дошла до моего убийства.