Кавалер Красного замка, стр. 79
— Нет, он живет здесь.
— Какой вздор!.. Ищите, если хотите…
— Вот и донос, — сказал комиссар, — дело ясное.
И он подал Лорену бумагу, испещренную ужасающим почерком с отвратительным правописанием. В доносе говорилось, что каждое утро из дома гражданина Лорена выходит гражданин Лендэ, подозреваемый и предназначенный быть арестованным.
Донос был подписан Симоном.
— Но ведь этот сапожник потеряет всех заказчиков, если берется разом за два дела, — сказал Лорен. — Шпионить и подбивать подметки?.. Да ваш Симон просто Цезарь.
И он залился смехом.
— Где же гражданин Морис? — сказал комиссар. — Мы приказываем тебе выдать его!
— Говорят вам, что его здесь нет!
Комиссар пошел в ближайшую комнату, потом в мансарду, где жил слуга Лорена; отворил еще комнатку. Ни малейшего следа Мориса.
Наконец письмо, только что написанное и лежавшее на столе в столовой, обратило на себя внимание комиссара. Это было письмо, оставленное Морисом поутру, покуда друг его еще спал.
«Я иду в суд, — писал Морис, — завтракай без меня, я ворочусь не раньше вечера».
— Граждане, — сказал Лорен, — как бы ни спешил я исполнить ваше приказание, однако не могу идти в одной рубашке… Позвольте же моему слуге одеть меня.
— Хорошо, — сказал комиссар, — но только поскорее.
Слуга помог своему господину одеться. Лорен позвал своего слугу не за тем, собственно, чтобы одеться, но за тем, чтобы слуга видел все происходившее и рассказал потом Морису.
— Теперь, господа, виноват, граждане… Я готов. Куда прикажете идти?.. Но только наперед позвольте мне взять последний том «Письма к Эмилии», сочинение Демутье. Я не успел еще прочитать… Это будет для меня развлечение в тюрьме.
— Ненадолго, друг, — сказал Симон, сделавшийся, в свою очередь, муниципалом и вошедший вместе с четырьмя полицейскими. — Ты теперь замешан в процессе женщины, которая хотела помочь бегству австриячки… Сегодня судят ее, а завтра будут судить тебя.
— Послушай, сапожник, — сказал Лорен, — ты тачаешь подметки слишком скоро.
— Да, но у меня славный нож, — с хищной улыбкой возразил Симон. — Увидишь, увидишь, красавец гренадер!
Лорен пожал плечами.
— Что же, идем или нет? Я жду.
И когда все сходили с лестницы, Лорен так удачно пнул муниципала Симона ногой, что тот покатился кувырком по крутой и скользкой лестнице.
Полицейские не могли удержаться от смеха. Лорен засунул руку в карман.
— И это во время исправления моей должности! — сказал Симон, побагровев от бешенства.
— Кто же из нас не исправляет своей должности! — отвечал Лорен.
Лорена посадили в фиакр и повезли во Дворец правосудия.
LI. Лорен
Если читатель во второй раз последует за нами в революционный суд, то мы застанем Мориса на прежнем месте, только увидим, что он бледный и тревожнее прежнего.
В ту минуту, как мы поднимаем занавес над мрачной сценой, куда увлекли нас скорее обстоятельства, нежели собственное желание, присяжные были заняты голосованием по только что выслушанному делу: двое обвиняемых, уже нарядившихся для эшафота — многие поступали так, насмехаясь над судьями, — разговаривали со своим защитниками, походившими в этом случае на врачей, которые отчаиваются в своем пациенте.
С десяти часов утра присяжные приговорили к смерти уже шестерых обвиняемых. Теперь на скамье подсудимых сидели двое, ожидавшие ответа на вопрос — жизнь или смерть.
Присутствующие, освирепевшие от привычки к этой трагедии, сделавшейся любимым их зрелищем, — присутствующие подготовляли судей своими возгласами.
— Посмотри-ка, посмотри на этого высокого, — говорила одна чулочница, у которой вместо чепчика был надет шиньон с трехцветной кокардой шириной в ладонь. — Посмотри, как он бледен, совершенно мертвый!
Осужденный взглянул на женщину с презрительной улыбкой.
— Полно говорить вздор, — заметила ей соседка, — видишь, он смеется.
— Да, сквозь слезы.
Какой-то ротозей из предместья взглянул на карманные часы.
— Который час? — спросил у него товарищ.
— Без десяти час. Вот уже три четверти часа как тянется дело.
— Совершенно как Донфроне: в полдень приехал, а в час уже повесили…
Морис слушал эти толки, не обращая на них внимания; каждый в эту минуту был занят какой-то главной мыслью, угнетавшей его и отчуждавшей от людей. Сердце Мориса билось неровно; время от времени страх или надежда как будто останавливали ход его жизни, и эти беспрестанные колебания как будто разбили чувствительность в его сердце и заменили ее расслаблением.
Присяжные возвратились после совещания, и, как следовало ожидать, президент объявил смертный приговор двум подсудимым.
Они вышли твердым шагом; в эту эпоху все умирали героями.
— Гражданин публичный обвинитель против гражданки Женевьевы Диксмер! — раздался зловещий голос экзекутора.
Морис задрожал всем телом; на лице его выступил холодный пот.
Узенькая дверь, через которую входили обвиняемые, отворилась, и вошла Женевьева. Она была одета в белое; волосы ее были причесаны с прелестным кокетством; вместо того, чтобы остричь их, как делали многие женщины, она завила их и расположила рядами, потому что бедная Женевьева до последней минуты хотела казаться прекрасной своему избраннику.
Морис увидел Женевьеву и почувствовал, что все силы его, которые он собрал на этот случай, изменили разом; однако он ждал этого удара, потому что уже двенадцать дней не пропускал ни одного заседания, и уже три раза слух его поражало имя Женевьевы, произносимое публичным обвинителем.
Все, кто видел появление этой прекрасной женщины, испустили крик: одни от злости — в это время были люди, ненавидевшие всякое превосходство, превосходство красоты, как превосходство капитала, гения или рождения, — другие от удивления, некоторые от жалости.
Женевьева различила между этими смешанными криками, без сомнения, один, потому что она обернулась в ту сторону, где стоял Морис, покуда президент перелистывал дело, исподлобья посматривая на обвиняемую.
Как ни было лицо Мориса скрыто широкополой шляпой, однако Женевьева увидела его с первого взгляда; тогда она обернулась к нему с нежной улыбкой и еще нежнейшим жестом она приложила обе руки, розовые и дрожащие, к губам и, вложив в них всю душу своим дыханием, послала воздушный поцелуй, который имел право принять только один человек.
Шепот участия пробежал по залу. Женевьева, окликнутая судьями, обернулась к ним, но остановилась на половине этого движения, и глаза ее с несказанным выражением ужаса приковались к одному пункту зала.
Напрасно Морис становился на цыпочки; он не видел ничего или, вернее, нечто важнейшее отвлекало его взгляд на сцену, то есть на судилище.
Фукье-Тенвиль начал читать обвинительный акт.
В акте говорилось, что Женевьева Диксмер была женой отъявленного заговорщика, в котором подозревали помощника умершего кавалера Мезон Ружа в нескольких попытках спасти королеву. Притом Женевьеву застали на коленях перед королевой, умолявшую обменяться с ней одеждой и предлагавшей умереть вместо нее. Такой нелепый фанатизм, сказано было в обвинительном акте, конечно, заслужит похвалу противников революции, но в настоящее время, когда каждый французский гражданин обязан жертвовать своей жизнью для сокрушения врагов Франции, это значит изменять вдвойне.
Женевьева на вопрос, сознается ли она, как показывают жандармы Дюшен и Жильбер, что ее застали на коленях перед королевой умолявшей поменяться платьем, отвечала:
— Да.
— В таком случае расскажите ваш план.
Женевьева улыбнулась.
— Женщина может надеяться, — сказала она, — но женщина не может составлять план, подобный тому, жертвой которого я стала.
— Каким же образом вы очутились там?
— Я действовала не по своей воле, меня принуждали.
— Кто принуждал вас? — спросил публичный обвинитель.
— Люди, грозившие мне смертью, если я не послушаюсь.