Жозеф Бальзамо. Том 2, стр. 63

— Да, видел, но ничего не понял в увиденном. Это особый случай, одна из тех странностей, которые у древних евреев назывались чудом.

— Нет, сударь, — отвечал Бальзамо, — это всего лишь отлучка души от тела, разобщенность материи и духа: инертной материи, праха, который вернется во прах, и души, божественной искры, помещенной на миг в этом потайном фонаре, именуемом телом, — души, дщери небес, которая по смерти тела вернется на небо.

— Так что же, вы на время извлекли душу из тела?

— Да, сударь, я приказал ей покинуть ее жалкую обитель, извлек ее из пучины страданий, где ее удерживает скорбь, дабы она смогла странствовать в свободных, чистых сферах. Что же при этом осталось хирургу? То же, что осталось вашему скальпелю, когда вы отрезали у покойницы вот эту голову, — бесчувственное тело, материя, глина.

— Чьим же именем вы так распоряжались этой душой?

— Именем того, кто единым дыханием сотворил все души — души миров и людские души, — именем Бога.

— Следовательно, — допытывался Марат, — вы отрицаете свободу воли?

— Да разве я не доказываю вам сейчас совершенно противоположное? — удивился Бальзамо. — Я демонстрирую вам, с одной стороны, свободную волю, с другой, разъединение души и тела. Вот перед вами умирающий, обреченный всевозможным страданиям; у этого человека стоическая душа, он идет на операцию, настаивает на ней, переносит ее, но он страдает. Это и есть свобода воли. Но вот около умирающего появляюсь я, посланец Бога, пророк, апостол, и, сжалившись над этим человеком, моим ближним, я властью, данной мне от Господа, вызываю душу из страждущего тела, и это безвольное, ослепшее, бесчувственное тело становится зримо душе, которая благоговейно и сострадательно созерцает его с высоты своей чистейшей сферы. Вспомните, когда Авар говорил о себе, он выражался так: «Бедный Авар». Он не говорил «я». Это потому, что душа уже не была связана с телом и пребывала на полпути к небу.

— Но в таком случае человек — ничто, — заявил Марат, — а я уже больше не могу бросить тиранам: «Вы властны над моим телом, но не вольны над душой».

— Ну вот, вы от истины шарахаетесь к софизму. Как я вам уже замечал, сударь, это ваш недостаток. Да, верно, Господь дал телу душу, но не менее верно и то, что все время, пока душа пребывает в теле, между ними существует связь, воздействие тела на душу, первенство материи над идеей, поскольку Бог по неведомым нам соображениям предопределяет, быть телу королем или душе королевой; не менее верно и то, что дыхание, оживляющее нищего, столь же чисто, как дыхание, убивающее короля. Вот догма, которую надлежит проповедовать вам, апостолу равенства. Доказывайте равенство двух духовных сущностей, ибо равенство это вы можете установить с помощью всего самого святого в мире — Священного Писания и предания, науки и веры. Но ежели для вас главное — равенство двух материальных субстанций, равенство тел, вам не воспарить к Богу. Только что несчастный калека, невежественное дитя народа, сказал вам о своей болезни такое, чего не осмелился бы сказать никто из врачей. А почему? Да потому, что его душа, порвав на время связи с телом, вознеслась над землей и с высоты узрела тайну, которая нам не видна из-за нашей непрозрачности.

Марат катал по столу отрезанную голову, ища и не находя что ответить.

— М-да, — наконец выдавил он, — во всем этом есть что-то сверхъестественное.

— Напротив, сударь, естественное. Перестаньте именовать сверхъестественным то, что следует из функций, предопределенных душе. Эти функции естественны; другое дело, известны ли они нам.

— Эти функции, неведомые нам, для вас, мастер, должно быть, не составляют тайны. Лошадь, неизвестная перуанцам, была привычна для испанцев, которые ее приручили.

— Заявить: «Я знаю» — было бы с моей стороны слишком тщеславно. И потому, сударь, я скажу куда скромней: «Я верю».

— И во что же вы верите?

— Я верю, что первейший мировой закон, самый могущественный из всех — закон прогресса. Я верю, что Бог творил с единственной целью — благоденствия и нравственности. И лишь оттого, что жизнь непредсказуема и многообразна, прогресс идет так медленно. По утверждению Священного Писания, наша планета насчитывала шестьдесят столетий, когда появилось книгопечатание, чтобы, подобно гигантскому маяку, отразить прошедшее и осветить будущее; с книгопечатанием уже не может быть невежества и беспамятства, ибо оно — память человечества. Ну что ж, Гутенберг изобрел книгопечатание, а я обрел веру.

— А! — иронически бросил Марат. — Так, может быть, вам удается читать в сердцах?

— А почему бы нет?

— Значит, вы сумели проделать в груди маленькое окошечко, о котором так мечтали древние?

— В этом нет нужды, сударь. Я просто отделю душу от тела, и душа, чистейшая и непорочнейшая дщерь Господня, расскажет мне о всех мерзостях смертной оболочки, которой она обречена давать жизнь.

— И вы раскроете тайны материи?

— Почему бы и нет?

— И скажете мне, к примеру, кто украл у меня часы?

— Сударь, вы низводите знание на низменный уровень. Впрочем, неважно, Божье величие в равной мере доказывают песчинка и гора, козявка и слон. Да, я скажу, кто украл у вас часы.

В этот миг раздался робкий стук в дверь. Это была привратница, которая вела хозяйство у Марата; она вернулась и, как было велено, принесла хирургу письмо.

107. ПРИВРАТНИЦА МАРАТА

Дверь приотворилась, и вошла тетушка Гриветта.

Мы не торопились описывать ее, поскольку она принадлежит к женщинам, чья наружность велит художнику убирать их на задний план до тех пор, пока у него не возникнет надобность в подобных персонажах; и вот теперь она выступает на первый план живых картин нашей истории и требует места в огромной панораме, которую мы разворачиваем перед глазами наших читателей, в панораме, куда мы включили бы, будь наш талант равен нашим притязаниям, всех — от нищего до короля, от Калибана до Ариеля [63], от Ариеля до Бога.

Итак, попробуем обрисовать тетушку Гриветту, которая выступила из тени и явилась перед нами.

Это было длинное сухопарое существо лет тридцати двух — тридцати трех, с желтым лицом, блеклыми глазами, обведенными синевой, словом, чудовищный образчик чахлого городского жителя, живущего в нищете, страдающего от постоянной нехватки воздуха и обреченного на физическое и нравственное вырождение; одно из тех существ, которые Господь создал прекрасными и которые развились бы в подлинное чудо, как все его творения, что живут в воздухе, на земле и в небе, когда бы человек не превратил их жизнь в непрестанную муку, то есть когда бы им не ставили повсюду преграды и желудок их не терзали либо голодом, либо пищей, столь же пагубной, как и полное отсутствие ее.

Привратница дома, где жил Марат, была бы красивой женщиной, если бы с пятнадцати лет не жила в конуре, куда не проникают воздух и дневной свет, если бы огонь ее природных инстинктов, поддерживаемый теплом печки и охлаждаемый зимней стужей, горел непрерывно и ровно. Ее длинные тощие руки были исколоты швейной иглой, они распухли и потрескались от стирки, покраснели и задубели от жара кухонной плиты, и все же эти руки, если судить по их форме, то есть по неизгладимым следам прикосновения Господней десницы, можно было бы назвать королевскими, когда бы мозоли на них оставляла не палка метлы, а скипетр.

Верно сказано, что бедное человеческое тело — не более, чем вывеска профессии.

Дух в этой женщине преобладал над плотью, а потому был куда более стоек; подобно неугасимой лампаде, он озарял плоть каким-то прозрачным светом, и порой в бессмысленных и тусклых глазах женщины вдруг вспыхивал луч разума, красоты, молодости, любви — одним словом, всего самого прекрасного, что есть в человеческой натуре.

Бальзамо долго смотрел на эту женщину или, верней сказать, на это странное создание; впрочем, она поразила его с первого взгляда.