Жозеф Бальзамо. Том 2, стр. 140
Жильбер судорожно вцепился ногтями себе в грудь, но по-прежнему молчал.
— Брат будет вас преследовать, сестра будет добиваться вашей смерти, — продолжал Бальзамо, — если вы и впредь позволите себе неосторожность в открытую прогуливаться по Парижу.
— Ах, это мало меня тревожит, — заметил Жильбер.
— Почему же?
— Я любил мадемуазель Андреа, я любил ее так, как никто и никогда не будет ее любить; но она презрела меня, питавшего к ней почтительнейшие чувства; она презрела меня, а ведь она уже дважды была у меня в руках, тогда как я не смел даже коснуться губами краешка ее платья.
— Это верно, но вы сквитались с ней за свою почтительность, вы отомстили ей за ее презрение — и чем? Насилием.
— Ах, нет, нет, насилие исходило не от меня; другой человек предоставил мне случай совершить преступление.
— Кто он?
— Вы.
Бальзамо вздрогнул и выпрямился, словно ужаленный змеей.
— Я? — воскликнул он.
— Да, вы, сударь, вы, — повторил Жильбер. — Вы, сударь, усыпили мадемуазель Андреа; потом вы покинули ее; когда вы удалились, силы изменили ей, и она упала. Я подхватил ее на руки, чтобы отнести в комнату; она была так близко; мрамор оказался таким живым! А ведь я любил ее, и я поддался любви. Так ли уж велико мое преступление, сударь? Я задаю этот вопрос вам, потому что вы виновник моего несчастья.
Бальзамо поднял на Жильбера взгляд, полный жалости и печали.
— Ты прав, дитя мое, — произнес он. — Я виновен в твоем преступлении и в горе этой девушки.
— И вместо того, чтобы исправить содеянное, вы, которому при вашем огромном могуществе так пристала доброта, усугубляете несчастье девушки и обращаете на виновного угрозу смерти.
— Это правда, — отозвался Бальзамо, — и слова твои разумны. Видишь ли, юноша, с некоторых пор надо мной словно тяготеет проклятие: все планы, зарождающиеся у меня в мозгу, несут в себе пагубу и угрозу; меня самого также постигли несчастья, которых тебе не понять. Однако это не причина для того, чтобы обрекать на страдания других людей. Итак, чего ты просишь?
— Я прошу у вас средства все исправить, ваше сиятельство, искупить преступление и загладить причиненное зло.
— Ты любишь эту девушку?
— Очень люблю.
— Любовь бывает разная. Как ты ее любишь?
— Прежде я любил ее горячечной любовью; ныне, овладев ею, люблю с неистовством. Я умер бы с горя, если бы она встретила меня, пылая гневом; а если бы позволила поцеловать ей ноги — умер бы от счастья.
— Она высокого происхождения, но бедна, — задумчиво промолвил Бальзамо.
— Да.
— Однако брат ее — человек великодушный, и сдается мне, что привилегии знати не слишком ему дороги. Что будет, если ты попросишь у него руки его сестры?
— Он меня убьет, — холодно отвечал Жильбер, — но поскольку я не боюсь смерти, а тороплю ее, то готов явиться к нему с предложением, если вы мне это советуете.
Бальзамо задумался.
— Ты человек умный, — сказал он, — пожалуй, и благородство не чуждо твоему сердцу, несмотря на содеянное тобой преступление — моя доля вины сейчас не в счет. Ну что ж! Обратись не к Филиппу де Таверне, не к сыну, а к отцу, к барону де Таверне, и скажи ему — слышишь? — скажи ему, что в тот день, когда он даст разрешение на твой брак с его дочерью, ты принесешь ей приданое.
— Я не могу так сказать, ваше сиятельство; у меня ничего нет.
— А я говорю тебе, что ты дашь ей в приданое сто тысяч экю, которые получишь от меня, чтобы искупить преступление и загладить содеянное зло, как ты сам сейчас выразился.
— Он не поверит; он знает, что я беден.
— Что ж, если он тебе не поверит, ты покажешь ему эти банкноты, и тогда уж у него не останется сомнений.
С этими словами Бальзамо выдвинул ящик стола и отсчитал тридцать банкнот по десять тысяч ливров каждая.
Затем он передал их Жильберу.
— А разве это деньги? — спросил юноша.
— Читай.
Жильбер бросил алчный взгляд на пачку, которую держал в руке, и понял, что Бальзамо говорил правду.
В его глазах блеснула радость.
— Неужели! — вскричал он. — Но нет, это слишком большая щедрость, такого быть не может!
— Ты недоверчив, — заметил ему Бальзамо. — Это разумно, но приучись различать, кому можно доверять, а кому нельзя. Итак, бери эти сто тысяч экю и ступай к барону де Таверне.
— Сударь, — возразил Жильбер, — я не могу принять столько денег под честное слово, мне нужно какое-нибудь подтверждение, иначе я не поверю в этот дар.
Бальзамо взял перо и написал:
«Жильберу в день подписания его брачного контракта с м-ль Андреа де Таверне дается мною сумма в сто тысяч экю, каковую вручаю ему заранее в надежде на благополучное завершение дела.
Жозеф Бальзамо».
— Возьми эту расписку, ступай и ничего не бойся.
Жильбер дрожащей рукой принял расписку.
— Сударь, — сказал он, — если я буду вам обязан подобным счастьем, я стану поклоняться вам, как Богу.
— Поклоняться следует единому Богу, — сурово ответствовал Бальзамо, — а вовсе не мне. Ступайте, друг мой.
— Могу ли я попросить вас о последней милости, сударь?
— О какой?
— Дайте мне пятьдесят ливров.
— У тебя в руках триста тысяч ливров, а ты просишь у меня еще пятьдесят?
— Эти триста тысяч, — возразил Жильбер, — останутся у меня лишь до того дня, когда мадемуазель Андреа согласится выйти за меня замуж.
— А на что тебе пятьдесят ливров?
— Чтобы купить приличный кафтан, в котором можно было бы предстать перед бароном.
— Возьми, друг мой, вот они, — сказал Бальзамо.
И с этими словами протянул ему деньги.
Затем он отпустил Жильбера кивком головы и тем же неспешным, печальным шагом вернулся к себе в покои.
152. ПЛАНЫ ЖИЛЬБЕРА
Очутившись на улице, Жильбер постарался остудить свое лихорадочное воображение, которое на последних словах графа увлекло его в такие высоты, достигнуть коих было для него не только маловероятно, но и невозможно.
Добравшись до улицы Пастурель, он присел на тумбу и, стрельнув глазами по сторонам, чтобы убедиться, что никто за ним не наблюдает, извлек из кармана банкноты, которые, судорожно сжимая, успел изрядно помять.
Дело в том, что на ум ему пришла ужасная мысль, от которой пот выступил у него на лбу.
— Посмотрим, — сказал он, глядя на банкноты, — не обманул ли меня этот человек, не расставил ли он мне ловушку; посмотрим, не отправил ли он меня на верную смерть, уверяя, будто дарует мне верное счастье; посмотрим, не обошелся ли он со мной, как с бараном, которого заманивают на бойню, суля ему охапку душистой травы. Я наслышан, что по рукам ходит великое множество фальшивых банкнот; с их помощью придворные пройдохи морочили голову хористкам из оперы. Посмотрим, уж не собрался ли граф сыграть со мной дурную шутку.
Он отделил от пачки одну банкноту достоинством в десять тысяч ливров; затем зашел в какую-то лавку и, показав лавочнику банкноту, спросил у него адрес банкира, который мог бы ее разменять, — дескать, хозяин его дал ему такое поручение.
Торговец рассмотрел банкноту, повернул ее так и этак, глядя на нее с изумлением — уж больно велика оказалась сумма, а лавка у него была скромная, — и затем указал ему адрес финансиста на улице Сент-Авуа, который мог разменять купюру.
Значит, банкнота была настоящая.
Жильбер, радостный и торжествующий, немедля пришпорил свое воображение, еще бережнее увязал деньги в платок и, приметив на улице Сент-Авуа лавочку торговца подержанными вещами, тут же сделал покупки на двадцать пять ливров, то есть истратил один из двух луидоров, полученных от Бальзамо, и приобрел костюм тонкого коричневого сукна, восхитительно опрятный, а также пару слегка полинявших черных шелковых чулок и пару башмаков со сверкающими пряжками; этот скорее приличный, чем богатый наряд дополнила сорочка тонкого полотна; Жильбер оглядел себя в зеркало, поданное старьевщиком, и пришел в восторг.