Жозеф Бальзамо. Том 2, стр. 127

Можно себе представить тревогу молодого человека. Своим безошибочным взглядом врач проник в тайну. Скоро все станет известно: не тотчас же — по верному рассуждению Жильбера, этому какое-то время будет мешать дофина, — но скоро, когда после ухода посторонних состоится объяснение между отцом и дочерью.

Обезумевший от горя и досады Жильбер принялся биться головой о стены своей мансарды.

Затем он увидел, как г-н де Таверне вышел из комнаты вместе с дофиной; врач к этому времени уже уехал.

«Объяснение состоится между г-ном де Таверне и ее высочеством дофиной», — решил Жильбер.

К дочери барон не вернулся; Андреа сидела в одиночестве на софе, то пытаясь читать между приступами мигрени, то погружаясь в странную задумчивость и безучастность; Жильберу, когда он благодаря порыву ветра, отогнувшему занавеску, увидел девушку в одну из таких минут, показалось даже, что она находится в каком-то трансе.

Наконец, устав от страданий и волнений, Андреа уснула. Воспользовавшись передышкой, Жильбер вышел, чтобы узнать, о чем толкует челядь.

Передышка оказалась для молодого человека весьма кстати, так как дала ему возможность все хорошенько обдумать.

Опасность была столь неотвратимой, что вступать в борьбу с нею следовало немедленно, решительно и героически.

За эту мысль немедленно зацепился нерешительный, но изворотливый ум Жильбера.

Однако какое решение принять? И молодого человека осенило: нужно сменить место. Значит, бежать? Ну конечно! Бежать, призвав на помощь энергию молодости, страха и отчаяния, которая удесятеряет силы человека и делает его способным противостоять целой армии. Днем прятаться, ночью идти…

Куда?

Где можно спрятаться, чтобы тебя не настигла карающая рука королевского правосудия?

Жильбер знал деревенские нравы. Что подумают в каком-нибудь полудиком малолюдном селении или деревушке (о городах Жильбер и не помышлял) о незнакомце, который в один прекрасный день явится туда, чтобы попросить кусок хлеба, а может, даже стянуть что-нибудь? И потом Жильбер прекрасно знал: лицо приметное, несущее на себе несмываемую печать страшной тайны, привлечет внимание первого же встречного. Бежать было опасно, однако разоблачение означало позор.

Если он убежит, его сочтут виновным; он отбросил эту мысль, и, так как ум его не мог найти другого выхода, бедняга подумал о смерти.

Мысль о смерти пришла ему впервые, однако этот мрачный призрак не вызвал в юноше ни малейшего страха.

«Прибегнуть к смерти я успею, — размышлял он, — когда все другие средства будут испробованы. К тому же, как считает господин Руссо, лишить себя жизни — это малодушие, гораздо благороднее — страдать».

Высказав столь парадоксальную мысль, Жильбер поднял голову и бесцельно побрел по саду.

Но едва перед молодым человеком явились первые проблески надежды на спасение, как внезапный приезд Филиппа, о котором мы уже знаем, вновь спутал все его мысли и вверг Жильбера в новую пучину растерянности.

Брат! Вызвали брата! Все ясно! Семейство решило помалкивать, однако не отказалось от выяснения обстоятельств и подробностей, что, по мнению Жильбера, было равнозначно всем орудиям пытки Консьержери, Шатле и Турнеля. [127] Это означало, что его бросят к ногам Андреа, поставят на колени и вынудят униженно признаться в преступлении, после чего убьют, словно собаку, палкой или кинжалом. Законное мщение, которое заранее будет оправдано, чему есть тьма примеров!

В подобных обстоятельствах король Людовик XV весьма снисходителен к знати.

К тому же Филипп — это самый грозный мститель, какого только могла позвать на помощь м-ль де Таверне: хотя он единственный из всей семьи относился к Жильберу по-человечески и почти как к равному, но зато может убить его не только шпагой, но и, к примеру, такими словами: «Жильбер, вы ели наш хлеб, а теперь обесчестили нас!»

Потому-то мы и оказались свидетелями того, как при появлении Филиппа Жильбер попытался убежать; потому-то он вернулся и, повинуясь своему чутью, перестал терзаться: теперь все силы были нужны ему для сопротивления.

Он прокрался следом за Филиппом, увидел, что тот поднялся к Андреа, говорил с доктором Луи; все подглядев и оценив, он понял, что Филипп в отчаянии. Он наблюдал за тем, как росли страдания брата Андреа, по теням на занавеске догадался о страшной сцене, происшедшей между девушкой и Филиппом.

«Я погиб», — подумал Жильбер и, в мгновение ока потеряв рассудок, вооружился ножом, чтобы убить Филиппа, когда тот появится у него в дверях, или… если это не удастся, себя.

Случилось, однако, непредвиденное: Филипп помирился с сестрой, и Жильбер увидел, как он встал на колени и поцеловал ей руку. Это дало Жильберу новую надежду, показалось лазейкой к спасению. Коль скоро Филипп не разразился яростными проклятьями, значит, Андреа понятия не имеет об имени преступника. Но если она, единственная свидетельница и обвинительница, ничего не знает, выходит, что и никто ничего не знает. А если Андреа — безумная надежда! — знает, но молчит, то это больше, чем спасение, это — счастье, победа.

С этой минуты Жильбер явно овладел положением. Как только к нему вернулась ясность мысли, преграды для него перестали существовать.

«Где улики, — размышлял он, — если мадемуазель де Таверне меня не обвиняет? Ну и дурак же я! Да разве она подозревает меня в преступлении? За последние три недели ничто не указывало на то, что она ненавидит меня или избегает больше, чем прежде; значит, она ничего не подозревает.

А если преступник ей не известен, то я ничуть не больше под подозрением, чем любой другой. Я сам видел, что король находился в спальне мадемуазель Андреа. Если понадобится, я поклянусь в этом ее брату, и как бы его величество не отрицал, поверят мне. Да, но это будет очень рискованно. Лучше буду молчать: у короля достаточно средств доказать свою невиновность и опровергнуть мое свидетельство. Но, кроме короля, чье имя сюда приплетать нельзя, если не хочешь провести всю жизнь в тюрьме или погибнуть, кроме короля, есть ведь еще незнакомец, который в ту ночь заставил мадемуазель Андреа спуститься в сад. Интересно, как он станет защищаться? Да, но как о нем догадаются, как его разыщут, если даже узнают о его существовании? Впрочем, он обычный человек, ничем не лучше меня, и я всегда смогу его опровергнуть. Да обо мне никто и не думает. Меня видел один Бог, — горько рассмеявшись, прибавил Жильбер. — Но Бог видел столько моих страданий и слез и молчал; вряд ли он будет настолько несправедлив, что выдаст меня теперь, когда впервые подарил мне счастье.

Впрочем, если преступления вообще случаются, то это его вина, а не моя, а господин Вольтер убедительно доказал, что чудес не бывает. Итак, я спасен, беспокоиться мне не о чем, моя тайна известна только мне. Будущее за мной».

После этих размышлений или, вернее, после этой сделки с совестью Жильбер отбросил свои земледельческие орудия и отправился вместе с приятелем ужинать. Он был весел, беззаботен, даже задорен. Мужчина, да еще философ, должен стараться как можно скорее избавляться от таких слабостей, как склонность к самобичеванию и страх. Однако Жильбер не принял в расчет совесть: заснуть ему не удалось.

146. ДВОЕ НЕСЧАСТНЫХ

Жильбер вполне здраво оценил свое положение, когда вспомнил о неизвестном, замеченном им в саду в тот вечер, что стал роковым для м-ль де Таверне.

«Найдут ли его?»

Филипп и в самом деле понятия не имел, где живет Жозеф Бальзамо, граф Феникс. Однако он вспомнил о знатной даме, маркизе де Саверни, к которой 31 мая отвезли Андреа, чтобы оказать ей помощь.

Час был еще не поздний, поэтому Филипп вполне мог сделать визит этой даме, жившей на улице Сент-Оноре. Стараясь сдержать смятение ума и чувств, молодой человек вошел в дом, и горничная герцогини немедленно сообщила ему адрес Бальзамо: улица Сен-Клод на Болоте.

Филипп тотчас отправился по указанному адресу.