Жозеф Бальзамо. Том 2, стр. 100

— Отвечай!

— Своему учителю я могу ответить только правду. Я посмотрю, смогу ли добыть для вас то, чего вы просите, так, чтобы не повредить нам обоим и тем более не погубить нас. Я попытаюсь отыскать человека, который продаст потребное вам существо, но на преступление не пойду. Это все, что я могу вам ответить.

— Очень деликатный ответ, — с язвительной ухмылкой бросил Альтотас.

— Другого я не могу дать, учитель, — отрезал Бальзамо.

Альтотас собрал все силы и, опершись руками на поручни кресла, вдруг вскочил и поднялся во весь рост.

— Да или нет? — крикнул он.

— Да, учитель, если найду, нет, если не найду.

— В таком случае, несчастный, ты приговариваешь меня к смерти. Ты сбережешь так необходимые мне три капли крови низкой и ничтожной твари и столкнешь в вечную бездну столь совершенное существо, как я. Так слушай же, Ашарат, — с угрожающей улыбкой произнес старик, — я больше ничего не прошу у тебя. Да, больше ничего, но если ты не станешь повиноваться мне, я сам возьму, что мне нужно. Если ты покинешь меня, я сам себя выручу. Ты понял? А теперь ступай.

Не отвечая на угрозу, Бальзамо подготовил все, что было необходимо старцу, поставил около него питье и еду; он действовал с заботливостью преданного слуги, ухаживающего за хозяином, или любящего сына, хлопочущего вокруг отца; покончив с этим и поглощенный совершенно иными заботами, нежели те, что терзали Альтотаса, он опустил крышку люка, и сошел вниз, не замечая, что старик провожает его насмешливым взглядом почти до того места, куда его влекли и душа и сердце.

Когда Бальзамо подошел к погруженной в сон Лоренце, на лице Альтотаса все еще играла сатанинская улыбка.

128. БОРЬБА

Бальзамо остановился, сердце его сжималось от горестных мыслей.

Мы говорим, горестных, а не гневных.

Недавний разговор с Альтотасом, видимо, заставил Бальзамо задуматься о ничтожности людских чаяний и утешил его гнев. Ему вспомнилась метода философа, который повторял про себя весь греческий алфавит, прежде чем прислушаться к голосу черной богини, советчицы Ахилла [98].

Несколько секунд он стоял у кушетки, спокойно и безмолвно глядя на спящую Лоренцу, после чего печально сказал себе: «Итак, если рассмотреть мое положение, оно таково: Лоренца меня ненавидит, она угрожала, что выдаст меня, и выдала, моя тайна больше не принадлежит мне, я отдал ее в руки этой женщины, а она разгласила ее; я похож на лису, которая, чтобы вырваться из капкана, отгрызла себе ногу, так что охотник завтра сможет сказать: „Ага, лиса попалась, и скоро, живая или мертвая, она будет моя“.

И виновницей этого неслыханного бедствия, которое Альтотас даже не способен понять, отчего я ему о нем и не рассказал, бедствия, которое рушит все мои надежды на успех в этой стране, да и в целом мире, потому что Франция — душа мира, стал этот дивный кумир, это существо, спящее с кроткой улыбкой на устах. Я обязан этому злому гению позором и падением, а вскоре, быть может, она станет виновницей моего заточения, изгнания и смерти.

Выходит, — возбужденно продолжал рассуждать Бальзамо, — зло превысило добро, и Лоренца несет мне гибель.

Спи, о змея, чьи извивы так грациозны, но смертоносны, чья головка таит яд, спи, ибо когда ты проснешься, я буду вынужден тебя убить».

И Бальзамо с мрачной улыбкой медленно приблизился к Лоренце, чьи глаза, исполненные неги, открывались навстречу ему, как раскрываются при первых лучах восходящего солнца вьюнок и подсолнечник.

«Увы, — подумал Бальзамо, — и все же мне придется навсегда закрыть эти глаза, которые смотрят сейчас на меня с такой нежностью, но в которых, как только угаснет сияние любви, начинают сверкать молнии».

Лоренца ласково улыбнулась, приоткрыв в улыбке два ряда жемчужных зубов.

«Но ведь, казнив ту, что ненавидит меня, — подумал Бальзамо, — я убью и ту, что меня любит».

И сердце его преисполнилось глубокой скорбью, странным образом смешанной со смутным желанием.

— Нет, — пробормотал он, — вотще я вынес приговор, напрасно грожу: у меня никогда не хватит духа убить ее. Нет, она будет жить, но жить, не пробуждаясь, жить призрачной жизнью, которая будет для нее счастьем, поскольку истинная несет ей отчаяние. Я сделаю ее счастливой! Ну а все прочее не имеет значения… У нее будет только одна жизнь, которую я сотворю для нее, в которой она любит меня, жизнь, которой она живет в этот миг.

Бальзамо ласковым взглядом ответил на влюбленный взгляд Лоренцы и медленно положил ей на голову руку.

В этот миг Лоренца, которая, казалось, читала мысли Бальзамо как открытую книгу, глубоко вздохнула, медленно приподнялась и с грациозной сонливой негой обвила своими белыми, нежными руками шею Бальзамо; он ощутил ее благоуханное дыхание на своих губах.

— Нет! Нет! — вскричал Бальзамо, закрыв ладонью пылающий лоб и затуманенные глаза. — Такая упоительная жизнь способна довести до исступления, я не смогу бесконечно противиться этому демону-искусителю, этой сирене и не достигну славы, могущества, бессмертия. Нет, пусть она проснется, я так желаю, так надо.

Потеряв голову, уже не помня себя, Бальзамо все-таки нашел в себе силы оттолкнуть Лоренцу; она отпустила его и, словно легкая вуаль, словно тень, словно снежинка, опустилась на кушетку.

Даже самая изощренная кокетка, желая обольстить возлюбленного, не сумела бы выбрать более соблазнительной позы.

И опять потерявший голову Бальзамо нашел в себе силы бежать прочь, сделав несколько шагов, но, как Орфей [99], оглянулся и, как; Орфей, погиб.

«Если я разбужу ее, — мелькнуло у него в голове, — вновь начнете борьба. Если я разбужу ее, она либо покончит с собой, либо убьет меня или доведет до убийства. Выхода нет!

Судьба этой женщины предрешена, мне кажется, будто я читаю ее, начертанную огненными письменами: смерть и любовь… Лоренца! Лоренца! Тебе предназначено полюбить и умереть. Лоренца! Я держу в руках твою жизнь и твою любовь».

Как бы отвечая этим его мыслям, обольстительница встала, подошла к Бальзамо, упала к его ногам и, обратив на него взор, затуманенный сном и негой, взяла его руку и прижала к своему сердцу.

— Смерть, — прошептала она одними губами, влажными и блестящими, как вынырнувший из моря коралл, — но и любовь.

Бальзамо, на лице которого была написана растерянность, попятился назад, прикрыв глаза рукой.

Лоренца, возбужденно дыша, ползла за ним на коленях.

— Смерть, — пленительным голосом повторяла она, — но и любовь! Любовь! Любовь!

Бальзамо не мог больше противиться, его окутало пламенное облако.

— Нет, это слишком, — промолвил он. — Я боролся до того предела, на какой способен человек. Демон или ангел будущего, кто бы ты ни был, ты можешь быть доволен: я долго жертвовал во имя себялюбия и гордыни всеми высокими страстями, что кипят во мне. Нет, я больше не имею права восставать против единственного человеческого чувства, зародившегося в глубине моего сердца. Я люблю эту женщину, люблю, и страстная моя любовь восстанавливает меня против нее сильней, нежели даже ожесточенная ненависть. Эта любовь принесет ей смерть. О, я трус, жестокий безумец! Я не способен даже сладить со своими желаниями. Так что же? Когда мне будет назначено предстать перед Господом, когда мне, обманщику, лжепророку, придется сбросить плащ ухищрений и притворства перед высшим судьей, я не смогу назвать ни одного своего благородного поступка, не смогу припомнить ни единого мгновения счастья, которое дало бы мне утешение среди вечных мук!

О, Лоренца, я знаю, что, полюбив тебя, лишаюсь будущего, знаю, что мой ангел-обличитель сразу же взовьется в небо, чуть только женщина упадет в мои объятия.

Но ты этого хочешь, Лоренца, ты этого хочешь!

— Любимый! — прошептала она.

— Значит, ты согласна на эту жизнь вместо реальной?