Жозеф Бальзамо. Том 1, стр. 81

— Таким образом, — пробормотал король, — я избавлюсь от этой дурацкой истории с представлением, которая мучает меня больше, чем господин Вольтер, господин Руссо и все бывшие и будущие философы. Пусть теперь это дело решают бедняжка графиня, дофина и дофин. Ей-богу, направим-ка слегка юные души, у которых есть силы бороться, в сторону неприятностей, ненависти и мести. Пусть дети учатся страдать: страдания воспитывают молодежь.

И, обрадованный тем, что так ловко вывернулся из затруднительного положения, уверенный, что теперь никто не сможет его упрекнуть, будто он способствовал или препятствовал представлению, король сел в карету и отправился в Марли, где его ожидал двор.

35. «КРЕСТНАЯ» И «КРЕСТНИЦА»

Бедняжка графиня!.. Оставим же за ней это определение, которым наградил ее король, поскольку в тот миг она вполне заслуживала его. Так вот, повторяем, бедняжка графиня мчалась, словно за нею гнались демоны, по дороге в Париж.

Шон, перепуганная, как и сестра, предпоследним абзацем письма Жана, укрывала свое отчаяние и тревогу в Люсьенне в будуаре, проклиная себя за пришедшую ей пагубную идею подобрать на дороге Жильбера.

У Антенского моста через обводный канал, который отходит от Сены у Ла-Рокетт и, обогнув Париж, снова впадает здесь в реку, графиню ждала карета.

В ней сидел виконт Жан в обществе некоего прокурора, которому, похоже, он что-то весьма энергично втолковывал.

Едва завидев графиню, Жан бросил прокурора, выскочил из кареты и дал знак кучеру сестры остановиться.

— Быстро, графиня, быстро садитесь ко мне в карету, и скачем на улицу Сен-Жермен-де-Пре, — сказал он.

— Что, старуха нас дурачит? — осведомилась г-жа Дюбарри, пересаживаясь из экипажа в экипаж, меж тем как прокурор по знаку виконта проделывал то же самое.

— Думаю, и даже убежден, что да, графиня, — отвечал Жан. — Это называется, как аукнется, так и откликнется, или, верней, как откликнулось, так и аукнулось.

— Но что случилось?

— Коротко вот что. Я остался в Париже, потому что никому не доверяю, и как видите, оказался прав. Вчера вечером в девять часов я пошел и покрутился около гостиницы «Поющий петух». Все было спокойно, к графине никто не приходил, короче, полное великолепие. Я решил, что могу уйти лечь спать. Что я и сделал.

Сегодня я проснулся с зарей, разбудил Патриса и велел ему пойти и караулить на углу у гостиницы.

В девять — обратите внимание, на час раньше назначенного — я приехал с каретой; Патрис ничего подозрительного не заметил, и я совершенно без всяких опасений поднялся наверх. Но у дверей меня остановила служанка и сообщила, что графиня не сможет выйти сегодня, а вероятно, и всю неделю. Признаюсь, я был готов к какому-нибудь подвоху, но только не с этой стороны.

«То есть как не выйдет? — воскликнул я. — Что с ней?» «Она больна». «Больна? Быть того не может! Еще вчера она великолепно себя чувствовала». «Верно, сударь. Но госпожа графиня имеет обыкновение сама готовить себе шоколад, и сегодня утром она тоже вскипятила его, но, снимая с огня, опрокинула и обварила ногу. Я прибежала на ее крик. Госпожа графиня едва не лишилась чувств. Я уложила ее в постель, и сейчас, думаю, она спит».

Я стал белее ваших кружев, графиня, и закричал: «Это ложь!» «Нет, дорогой господин Дюбарри, это не ложь, — услышал я мерзкий пронзительный голос, — и я очень страдаю».

Я устремился туда, откуда исходил этот голос, рывком распахнул застекленную дверь, которая не хотела открываться: старуха графиня и вправду лежала в постели.

«Ах, сударыня…» — выдавил я. Это были единственные слова, которые я сумел произнести. Я был в ярости и с радостью придушил бы ее.

«Видите этот кофейник? — сказала она мне, указав на какую-то гнусную посудину, валявшуюся на полу. — Он и есть причина несчастья».

Я растоптал этот кофейник ногами.

«Можете быть уверены, вам в нем уже не варить шоколад».

«Какое невезение! — скорбным голосом продолжала старуха. — Придется госпоже д'Алоньи представлять вашу сестру. Что поделаешь? Так предначертано судьбой, как говорят на Востоке».

— Боже мой! — воскликнула графиня Дюбарри. — Вы приводите меня в отчаяние!

— А я пока воздержусь отчаиваться, при условии, что вы навестите ее. Для этого я вас и вызвал.

— Вы полагаете, еще не все пропало? Почему?

— Господи, да потому что вы можете то, чего не могу я, потому, что вы — женщина, потому что вы заставите ее снять повязку, а когда ложь будет обнаружена, скажете графине Беарнской, что ее сын навсегда останется мелкопоместным дворянчиком, а она никогда не увидит ни гроша из наследства Салюсов, и, наконец, потому что проклинающую Камиллу вы сыграете с куда большим правдоподобием, нежели я неистовство Ореста [108].

— Надеюсь, вы шутите! — воскликнула г-жа Дюбарри.

— Какие уж тут шутки!

— И где обитает наша сивилла?

— Вам отлично известно: в «Поющем петухе» на улице Сен-Жермен-де-Пре. Это большой мрачный дом с огромным петухом, нарисованным на листе жести. Когда жесть скрипит, петух поет.

— Да, это будет чудовищная сцена.

— Я тоже так думаю. А еще я думаю, что рискнуть стоит. Мне пойти с вами?

— Избави Бог, вы все испортите.

— То же самое мне сказал наш прокурор, когда я советовался с ним на этот счет. Говорю это для вашего сведения. Поколотить человека у него дома — это значит штраф и тюрьма. Поколотить на улице…

— Не всегда удается, и вам это известно лучше, чем кому-либо другому, — заметила графиня Жану.

Виконт скривил губы в весьма принужденной улыбке.

— Ну, коль долг платится с опозданием, то платится с процентами. И если я когда-нибудь повстречаю этого своего господинчика…

— Поговорим-ка лучше о моей даме, виконт.

— Мне больше нечего вам о ней сказать. Поезжайте!

И граф отошел в сторону, освобождая карете проезд.

— Где вы меня будете ждать? — спросила графиня.

— В самой гостинице. Я закажу бутылку испанского вина и, если вам понадобится моя рука, мигом примчусь.

— Трогай! — крикнула графиня кучеру.

— Улица Сен-Жермен-де-Пре, гостиница «Поющий петух», — добавил виконт.

Карета стремительно покатила по Елисейским полям.

Через четверть часа она остановилась неподалеку от Монастырской улицы и рынка Святой Маргариты.

Там г-жа Дюбарри вышла, поскольку опасалась, что стук колес экипажа встревожит хитрую старуху, которая, без сомнения, держится настороже; выглянув из-за гардины, она увидит, кто к ней пожаловал, и у нее будет достаточно времени, чтобы избежать встречи с посетительницей.

Поэтому в сопровождении одного-единственного лакея, следовавшего за нею, г-жа Дюбарри быстро прошла по Монастырской улице, которая упиралась в три дома; в среднем и размещался постоялый двор.

Г-жа Дюбарри даже не вступила, а ворвалась в распахнутую дверь странноприимного дома.

Никто не видел, как она вошла, но у подножия деревянной лестницы ее встретила хозяйка.

— Я к графине Беарнской, — сообщила г-жа Дюбарри.

— Графиня Беарнская серьезно больна и никого не принимает.

— Да, да, я знаю о ее болезни, — отвечала г-жа Дюбарри. — Я и пришла узнать о ее состоянии.

И с легкостью птицы она в один миг взлетела по лестнице.

— Ваше сиятельство! Ваше сиятельство! — закричала хозяйка. — К вам прорвались!

— Кто там? — спросила из комнаты старая сутяжница.

— Это я, — появляясь на пороге, сообщила г-жа Дюбарри, чья физиономия как нельзя лучше соответствовала обстоятельствам: на ней была и вежливая улыбка и скорбная гримаска сострадания.

— Госпожа графиня, вы? — воскликнула, побледнев от страха, сутяжница.

— Да, сударыня. Я пришла выразить вам свои соболезнования в постигшем вас несчастье, о котором только что узнала. Прошу вас, расскажите, что с вами произошло?

— Сударыня, но я даже не решаюсь предложить вам сесть в этой конуре.