Жозеф Бальзамо. Том 1, стр. 152

Они инстинктивно жались к домам, давя тех, кто оказался ближе к стенам.

Людская масса волокла с собой либо придавливала всех, кто, обретя убежище возле Хранилища мебели, думал, что спасся. На Жильбера вновь посыпались удары, навалились тела живых и мертвых, и он старался вжаться между прутьями решетки.

Но под напором убегающих решетка треснула.

Теряя дыхание, Жильбер почувствовал, что вот-вот выпустит из рук тело девушки, однако, собрав все силы, обхватил ее руками и прижался лицом к ее груди. Казалось, он хотел задушить ту, которую оберегал.

— Прощай! Прощай! — бормотал он, уже не целуя, а скорей впиваясь зубами в ее платье.

Простившись, он поднял глаза, чтобы в последний раз взглянуть на нее.

И тут его взору открылась поразительная картина.

На тумбе, держась правой рукой за вделанное в стену кольцо, стоял человек и, глядя на бушующее у его ног море, то делал левой рукой какие-то жесты, то что-то говорил, словно бы сплачивая вокруг себя орду бегущих. После каждого его слова, после каждого мановения несколько человек в толпе останавливались и, преодолевая общее сопротивление, пробивались к нему. А те, что уже были рядом с ним, казалось, чувствовали в пробивающихся своих собратьев и, ободряя их, поддерживая, протягивая руки, помогали им вырваться из толпы. Эта группа людей, борющихся с обезумевшей массой, была подобна мостовому быку, разделяющему поток, и оказалась способной противостоять несущейся толпе и рассредоточить ее.

Ежесекундно, словно вызванные из-под земли непонятными словами и повторяющимся мановением руки, к свите этого человека присоединялись новые борцы.

Жильбер приподнялся в последнем усилии; он понял: там спасение, ибо там сила и спокойная уверенность. Язык пламени взметнулся над догорающим помостом и осветил лицо этого человека. Жильбер вскрикнул от удивления.

— Пусть я погибну, но только бы она осталась жива, — прошептал он. — Этот человек способен спасти ее.

И в порыве высочайшего самоотречения он поднял обеими руками тело девушки, крича:

— Барон Бальзамо, спасите мадемуазель Андреа де Таверне!

Бальзамо услышал голос, воззвавший к нему, совсем как в Библии, из бездны толпы [165], увидел поднятое над этим всепоглощающим морем тело в белом платье; его сотоварищи разметали всех стоявших на пути; Бальзамо подхватил Андреа, которую еще поддерживали слабеющие руки Жильбера, принял ее и, уступая напору толпы, которую он перестал сдерживать, унес, не успев даже оглянуться на юношу.

Жильбер попытался что-то сказать; быть может, он хотел, после того как обратился к этому необыкновенному человеку с мольбой спасти Андреа, попросить спасти и его, но у него хватило сил только прильнуть губами к ладони девушки да оторвать цепенеющей рукой лоскут от платья этой новой Эвридики, которую ад отнял у него.

После предсмертного поцелуя, после последнего прощания ему оставалось только одно — умереть, и он перестал бороться; закрыв глаза, умирающий Жильбер рухнул на груду трупов.

68. ПОЛЕ МЕРТВЫХ

После страшных бурь всегда наступает тишина — ужасающая, но и приносящая покой.

Было около двух часов ночи; большие белые облака мчались над Парижем, выделяя при тусклом лунном свете энергичными штрихами все неровности этой роковой площади, изрытой канавами, куда еще недавно падали бегущие люди, находя там смерть.

Тут и там свет луны, время от времени скрывавшейся за пушистыми облаками, о которых мы только что упомянули и которые приглушали ее сияние, вдруг являл на откосе насыпи или рва трупы в изодранной одежде, бледные лица, руки, застывшие в жесте отчаяния или мольбы.

Посреди площади Людовика XV над останками догоревшего помоста поднимался желтый, зловонный дым, придавая ей окончательное сходство с полем битвы.

По этой скорбной, залитой кровью площади торопливо крались какие-то личности; они останавливались, осматривались вокруг, наклонялись и убегали; то были мародеры, слетевшиеся, подобно воронью, на добычу: они не смели грабить живых, а теперь, оповещенные собратьями по ремеслу, грабили мертвецов. Вспугнутые видом штыков запоздавших стражников, они, недовольно ворча, убегали, однако мародеры и караульные были не единственными, кто переходил от одной груды погибших к другой.

На площади было много людей с фонарями, которых можно было бы принять за любопытных.

Но что за горестное любопытство двигало ими! То были люди, встревоженные тем, что их родственники, друзья, возлюбленные не вернулись домой. Они пришли сюда из дальних кварталов, поскольку страшная весть со скоростью урагана разнеслась по Парижу, и беспокойство заставило их отправиться на розыски.

Картина, представившаяся им, была, пожалуй, ужаснее самого зрелища катастрофы.

На их покрытых бледностью лицах отражались самые разные чувства: от отчаяния — у тех, кто нашел труп того, кого он любил, до мрачного подозрения — у тех, кто ничего не нашел и обращал лихорадочный взгляд к реке, которая с однообразным журчанием несла свои воды.

Поговаривали, что множество трупов уже брошено в реку по приказу прево, виновного в случившемся и желавшего скрыть, сколь огромно количество жертв его непредусмотрительности.

Утомясь всматриваться в Сену, вымочив в ней ноги, они уходили с сердцами, сжимавшимися от безмерного страха, который внушали им темные воды ночной реки, и шли, светя себе фонарями, обследовать улицы, примыкающие к площади, куда, как говорили, уползло множество раненых, надеясь найти там помощь или хотя бы не видеть места, где они перенесли такие муки.

Иногда площадь вдруг оглашалась звоном. То, выпав из рук, разбивался фонарь, и живой бросался на тело похищенного смертью друга или родственника, чтобы в последний раз поцеловать его.

Но на этом гигантском кладбище раздавались и другие звуки.

Те, кто, падая, сломал себе руки или ноги, кто был ранен шпагой, те, чья грудь была раздавлена в толпе, кричали, стонали, умоляя о помощи; к ним тотчас же бросались люди, разыскивающие своих друзей, но, увидев, что это не те, кого они ищут, тут же уходили.

И все-таки на краю площади, около сада, благодаря самоотверженному милосердию народа организовался лазарет. Молодой хирург — об этом свидетельствовало множество инструментов, которыми он был окружен, — велел подносить к нему раненых мужчин и женщин; слова, какие он говорил им во время перевязки, выдавали скорее ненависть к причине катастрофы, нежели сожаление о ее последствиях.

Двум своим здоровякам-помощникам, которые подносили ему раненых, он непрерывно кричал:

— Сперва людей из народа! Распознать их легко: как правило, они сильней пострадали и, конечно, одеты небогато.

Наставление это он повторял резким, монотонным голосом, и бледный молодой человек с фонарем, ведущий поиски среди погибших, во второй раз услыхав эти слова, поднял голову.

Лоб его пересекала длинная ссадина, из которой сочилась кровь, поврежденная рука покоилась за отворотом кафтана, покрытое потом лицо выражало безмерное, глубокое отчаяние.

Услыхав, как мы уже упоминали, вторично этот приказ, молодой человек поднял голову и, грустно глянув на искалеченных людей, на которых хирург, казалось, смотрел чуть ли не с наслаждением, спросил:

— Почему вы делаете различие между жертвами?

— Потому, — ответил хирург, — что никто не позаботится о бедняках, если я не подумаю о них, а разыскивать богатых будут и без меня. Опустите-ка свой фонарь и оглянитесь: вы увидите, что на одного богача или дворянина тут приходится сотня бедняков. И в этой катастрофе, которая должна исчерпать долготерпение Господне, дворянство и богачи заплатили дань, какую они обычно и платят: один на тысячу.

Молодой человек поднял фонарь на высоту своего кровоточащего лба.

— В таком случае, — сказал он, — я и есть тот один. Я — дворянин, бывший в этой толпе, лошадь копытом поранила мне лоб, а упав в канаву, я сломал левую руку. Вы говорите, что прежде всего заботятся о богатых и дворянах, но видите сами: мне еще даже не сделали перевязку.