Жозеф Бальзамо. Том 1, стр. 115

— Благодарю вас, сударь.

— Скажи, каковы твои планы? Ты слишком горд, чтобы поступить в услужение.

Жильбер с пренебрежительной улыбкой помотал головой.

— Я хочу учиться, — сказал он.

— Но для того, чтобы учиться, нужны учителя, на учителей же нужны деньги.

— Я зарабатываю, сударь.

— Ну что ты можешь заработать, — улыбнулся Филипп. — Каков твой заработок?

— Двадцать пять су в день, а могу и больше — тридцать и даже сорок су.

— Этого только-только хватит на еду.

Жильбер улыбнулся.

— Послушай, может быть, я приступаю к делу неловко, но мне хотелось бы предложить тебе помощь.

— Помощь, господин Филипп?

— Ну да, разумеется. Согласен?

Жильбер не отвечал.

— Мы обязаны помогать друг другу, — продолжал шевалье де Мезон-Руж. — Разве не все люди — братья?

Жильбер поднял голову, и его смышленые глаза задержались на благородном лице молодого дворянина.

— Тебя удивляет такой язык? — спросил тот.

— Нет, сударь, — отвечал Жильбер, — это язык философии, но я не привык слышать подобные речи из уст человека вашего сословия.

— Ты прав, но тем не менее это язык моего поколения. Сам дофин разделяет эти принципы. Ну полно, не будь со мной таким гордецом, — продолжал Филипп, — когда-нибудь ты вернешь мне все, что возьмешь взаймы. Кто знает, может быть, со временем ты станешь вторым Кольбером [136] или Вобаном? [137]

— Или Троншеном [138], — сказал Жильбер.

— Будь по твоему. Вот мой кошелек, разделим его содержимое.

— Благодарю вас, сударь, — возразил непоколебимый Жильбер, который, не желая себе в том признаться, был все-таки тронут чистосердечным порывом Филиппа, — благодарю, мне ничего не нужно… но поверьте мне, я признателен вам гораздо больше, чем если бы принял ваш дар.

И, поклонившись пораженному Филиппу, он бросился в толпу и смешался с ней.

Молодой капитан постоял несколько секунд, словно не веря глазам и ушам, но, видя, что Жильбер не возвращается, вскочил на коня и вернулся на свой пост.

50. ОДЕРЖИМАЯ

Шум, поднятый громыхающими экипажами, гудение звонящих во всю силу колоколов, ликующий барабанный бой, короче, все это великолепие, отголосок мирского величия, не проникало в душу принцессы Луизы, ибо она уже отрешилась от него, и оно, словно бессильная волна, замирало у стен ее кельи.

Когда удалился король, который перед тем тщетно пытался по праву отца и государя, иначе говоря, то улыбкой, то просьбами, походившими более на приказы, склонить дочь к возвращению в мир, когда дофина, которую с первого же взгляда поразило неподдельное душевное величие ее августейшей тетки, исчезла вместе с роем придворных, настоятельница кармелиток велела снять драпировки, унести цветы, убрать кружева.

Из всех монахинь, до сих пор еще переживавших это событие, она одна не взгрустнула, когда тяжелые монастырские ворота, так недолго отворенные навстречу миру, скрипя повернулись на петлях и с шумом захлопнулись, отделив обитель уединения от мирской суеты.

Потом она призвала сестру-казначейшу.

— В течение этих двух суматошных дней бедные получали обычную милостыню? — спросила Луиза.

— Да, ваше высочество.

— Больных посещали, как обычно?

— Да, ваше высочество.

— Солдат, которые пошли на поправку, отпустили?

— Да, и каждый получил хлеб и вино, как вы и распорядились, ваше высочество.

— Значит, в обители все в порядке?

— Все в порядке, ваше высочество.

Принцесса Луиза подошла к окну и вдохнула свежее благоухание, долетавшее из сада на влажных крыльях сумерек.

Сестра-казначейша почтительно ждала, пока августейшей аббатисе будет угодно дать ей приказание или отпустить.

Одному Богу известно, о чем размышляла в этот миг принцесса Луиза, бедная высокородная затворница; она обрывала лепестки роз, что, поднимаясь на длинных стеблях, заглядывали в окно, и жасмина, облепившего все стены во дворе.

Внезапно дверь, ведущую в службы, потряс неистовый удар лошадиного копыта; настоятельница вздрогнула.

— Разве кто-нибудь из придворных вельмож остался в Сен-Дени? — поинтересовалась она.

— Его преосвященство кардинал де Роган, ваше высочество.

— Значит, это его лошади здесь?

— Нет, сударыня, они в конюшнях капитула аббатства, там, где он проведет ночь.

— Что же это в таком случае за шум?

— Сударыня, это лошадь чужестранки.

— Какой чужестранки? — спросила принцесса Луиза, тщетно роясь в памяти.

— Той итальянки, что вчера вечером попросила приюта у вашего высочества.

— Ах, да! Где она?

— У себя в комнате либо в церкви.

— Чем она занималась со вчерашнего дня?

— Она отказывается от любой пищи, кроме хлеба, и всю ночь молилась в часовне.

— Видимо, у нее много грехов! — заметила, нахмурившись, настоятельница.

— Не знаю, сударыня, она ни с кем не разговаривает.

— Как она выглядит?

— Красивая, лицо доброе и вместе с тем надменное.

— Где она была нынче утром во время церемонии?

— У себя в комнате, у окна. Я видела, как она пряталась за занавеской и вглядывалась во всех, кто входил, с такой тревогой, словно боялась увидеть врагов.

— Какая-нибудь дама, принадлежащая к жалкому свету, где я жила и царила… Просите ее ко мне.

Сестра-казначейша сделала шаг к двери.

— Да, а как ее зовут? — спросила принцесса.

— Лоренца Феличани.

— Не знаю никого, кто носил бы это имя, — задумчиво произнесла принцесса Луиза, — но неважно, приведите ее сюда.

Настоятельница уселась в старинное дубовое кресло, сделанное еще при Генрихе II и служившее девяти последним аббатисам монастыря кармелиток.

Здесь вершился тот грозный суд, перед которым трепетало немало бедных послушниц, уже неподсудных мирским властям, но еще не подчиненных церковным.

Мгновение спустя сестра-казначейша ввела уже знакомую нам чужестранку под длинной вуалью.

Принцесса Луиза устремила пронизывающий взгляд, которым отличался весь ее род, на Лоренцу Феличани, едва та вошла в кабинет; но на лице молодой женщины было написано такое смирение, такое изящество, она сама была столь возвышенно прекрасна, а в черных глазах ее, которые еще полны были слез, аббатиса прочла такую невинность, что первоначальное предубеждение тут же уступило у нее в душе место сестринской симпатии.

— Подойдите, сударыня, — промолвила принцесса, — и говорите.

Молодая женщина несмело приблизилась к ней и хотела преклонить колено.

Принцесса подняла ее.

— Вы зоветесь Лоренца Феличани, сударыня? — спросила она.

— Да, ваше высочество.

— И желаете доверить мне какую-то тайну?

— Да, я желаю этого больше жизни!

— Но почему бы вам не обратиться к исповеднику? Ведь в моей власти только утешить, а священник и утешает, и прощает.

Последние слова принцесса Луиза произнесла не вполне уверенно.

— Сударыня, я нуждаюсь только в утешении, — отвечала Лоренца, — а кроме того, я хочу рассказать вам нечто такое, что смею доверить лишь женщине.

— Значит, вы собираетесь рассказать мне нечто необычное?

— О, весьма необычное. Но прошу вас, выслушайте меня терпеливо. Повторяю, я могу открыться только вам, потому что вы могущественны, а я нуждаюсь в защите, хотя, быть может, один Бог на небесах в силах меня защитить.

— Защитить? Что же, вас преследуют? Вам угрожают?

— Да, ваше высочество, да, преследуют! — вскричала чужестранка с неподдельным страхом.

— Тогда, сударыня, подумайте вот о чем, — сказала принцесса, — ведь этот дом — монастырь, а не крепость; все, что волнует людей, проникает сюда лишь затем, чтобы здесь угаснуть; здесь нет никакого оружия, которое можно было бы пустить в ход против других людей; здесь не дом правосудия, силы или кары — это просто дом Божий.