Женская война (др. перевод), стр. 95

XXI

Страшное молчание, нарушенное только шагами выходившего капитана телохранителей и непрекращавшимся ропотом толпы, последовало за этим приказанием, которое должно было повести мятеж принцев по новому, более опасному пути. Это приказание одним махом ставило принцессу и ее советников, ее армию и город Бордо как бы вне закона, заставляло всех жителей отвечать за интересы и за страсти нескольких людей. Это означало действовать в миниатюре так, как Парижская коммуна 2 сентября. Но однако, как известно, Коммуна совершала тогда великое дело.

Ни вздоха не было слышно в зале; глаза всех были обращены на дверь, в которую войдет арестант. Принцесса, желая как можно лучше разыгрывать роль председателя, перелистывала бумаги; герцог де Ларошфуко погрузился в раздумье, а герцог Буйонский разговаривал с маркизой де Турвиль о подагре, от которой он очень страдал.

Ленэ подошел к принцессе и попытался последний раз остановить ее — не потому, что надеялся на успех, но потому, что принадлежал к числу честных людей, которые считают первейшей обязанностью исполнение долга.

— Подумайте, ваше высочество, — сказал он, — одним ходом вы ставите будущее вашего семейства под удар.

— В этом нет ничего особенного, — отвечала она сухо, — ведь я уверена, что выиграю.

— Господин герцог, — взывал Ленэ, оборачиваясь к Ларошфуко, — вы человек, столь высоко стоящий над обыкновенными умами и человеческими страстями, вы, верно, посоветуете нам придерживаться умеренности?

— Сударь, — отвечал герцог лицемерно, — я именно об этом теперь совещаюсь с моим разумом.

— Посоветуйтесь с вашей совестью, господин герцог, — сказал Ленэ, — это будет гораздо лучше!

В эту минуту послышался глухой шум запираемых ворот. Он отозвался в сердце каждого, ибо возвещал появление одного из пленников. Скоро на лестнице раздались шаги, алебарды застучали по плитам, дверь отворилась и вошел Каноль.

Никогда не казался он таким красивым и таким элегантным. На лице его, совершенно ясном, отражались еще радость и беспечность. Он вошел легко и без принуждения, будто в гостиную генерального адвоката Лави или президента Лалана, и почтительно поклонился принцессе и герцогам.

Даже сама принцесса изумилась, заметив его безукоризненную непринужденность, и с минуту разглядывала молодого человека.

Наконец она нарушила молчание:

— Подойдите, сударь!

Каноль повиновался и поклонился во второй раз.

— Кто вы?

— Барон Луи де Каноль, ваше высочество.

— Какой чин имели вы в королевской армии?

— Я служил подполковником.

— Вы были комендантом в Сен-Жорже?

— Имел эту честь, ваше высочество.

— Вы говорите правду?

— Полную, ваше высочество.

— Записали вы вопросы и ответы, господин секретарь?

Вместо ответа тот поклонился.

— Так подпишите, сударь, — сказала принцесса Канолю.

Каноль взял перо, вовсе не понимая, зачем его заставляют подписывать, но повиновался из уважения к особе, которая говорит с ним.

Подписывая, он улыбнулся.

— Хорошо, сударь, — сказала принцесса, — теперь вы можете уйти.

Каноль опять поклонился своим благородным судьям и вышел с той же непринужденностью и грацией, не выказав ни любопытства, ни удивления.

Едва вышел он и дверь затворилась за ним, принцесса встала.

— Что теперь, господа? — спросила она.

— Теперь, ваше высочество, надо подавать голоса, — сказал герцог де Ларошфуко.

— Будем подавать голоса. — повторил герцог Буйонский.

Потом повернулся к судьям и прибавил:

— Не угодно ли вам, господа, высказать свое мнение?

— После вас, монсеньер, — отвечал один из жителей Бордо.

— Нет! Нет! Раньше вас! — послышался громкий голос.

В голосе этом было столько твердости, что все присутствовавшие изумились.

— Что это значит? — спросила принцесса, стараясь разглядеть лицо того, кто вздумал возражать.

Неизвестный встал, чтобы все могли видеть его, и громко продолжал:

— Это значит, что я, Андре Лави, королевский адвокат, советник парламента, требую именем короля и особенно во имя человечности предоставления права безопасности пленникам, находящимся у нас в Бордо под честное слово. Поэтому, принимая во внимание…

— О! Господин адвокат, — перебила принцесса, нахмурив брови, — нельзя ли при мне обойтись без канцелярских выражений, потому что я их не понимаю. Здесь дело идет о высоких принципах. Это не мелочная тяжба всяких крючкотворов, и все члены суда, надеюсь, поймут эту разницу.

— Да, да! — закричали хором городские чиновники и офицеры. — Господа, будем подавать голоса!

— Я сказал и повторяю, — продолжал Лави, нисколько не смущаясь язвительным замечанием принцессы, — что требую права безопасности для пленных, сдавшихся под честное слово. Это не канцелярские выражения, а основания международного права.

— А я прибавлю, — сказал Ленэ, — что, как ни жестоко поступили с бедным Ришоном, его все же выслушали прежде, чем казнили, а потому справедливо было бы и нам выслушать обвиняемых.

— А я, — сказал Эспанье, предводитель жителей Бордо во время атаки Сен-Жоржа вместе с господином де Ларошфуко, — я заявляю, что, если вы помилуете обвиняемых, город восстанет.

Громкий ропот на улице подтверждал слова его.

— Поспешим, — сказала принцесса. — К чему присуждаем мы обвиняемого?

— Скажите — обвиняемых, ваше высочество, — закричало несколько голосов, — ведь их двое!

— Разве одного вам мало? — спросил Ленэ, с презрением улыбаясь этому кровожадному раболепству.

— Так которого же казнят? Которого из них? — повторяли те же голоса.

— Того, который жирнее, людоеды! — вскричал Лави. — А, вы жалуетесь на несправедливость, кричите о святотатстве, а сами хотите на одно убийство отвечать двойным душегубством! Хорошее занятие для философов и солдат, которые собрались для того, чтобы убивать людей!

Глаза большинства судей заблестели, и, казалось, они были готовы испепелить смелого королевского адвоката. Принцесса Конде приподнялась и, опершись на стол руками, взглядом спрашивала присутствовавших: точно ли она слышала эти слова адвоката и есть ли на свете человек, дерзнувший говорить так в ее присутствии?

Лави понял, что его присутствие испортит все дело и что его образ защиты обвиняемых не только не спасет, но даже погубит их. Поэтому он решил уйти, но не как солдат, бегущий с поля битвы, а как судья, отказывающийся от произнесения приговора.

Он сказал:

— Именем Бога протестую против того, что вы делаете; именем короля запрещаю вам это!

И, опрокинув свой стул с величественным гневом, он вышел из зала, гордо подняв голову и твердым шагом как человек, сильный сознанием исполненного долга и мало заботящийся о бедах, которые могут пасть на него вследствие этого.

— Дерзкий! — прошептала принцесса.

— Хорошо! Хорошо! — закричало несколько голосов. — Дойдет очередь и до метра Лави!

Затем все единодушно высказались за подачу голосов.

— Но как можно подавать голоса, когда мы не выслушали обвиняемых? — возразил Ленэ. — Может быть, один из них покажется нам более виновным, чем другой? И тогда на одну голову обрушится мщение, которое вы хотите излить на двух несчастных.

В эту минуту во второй раз послышался скрип железных ворот.

— Хорошо, согласна, — сказала принцесса, — будем подавать голоса за обоих разом.

Судьи, уже вставшие с шумом, опять сели на прежние места. Снова послышались шаги, раздался стук алебард, дверь отворилась, и вошел Ковиньяк.

Он вовсе не походил на Каноля. Одежда его была в беспорядке, и, хотя он поправил ее как мог, на всем его облике видны еще были следы народного гнева. Он живо осмотрел городских чиновников, офицеров, герцогов и принцессу и бросил на все судилище косой взор. Потом, как лисица, намеревающаяся вырваться хитростью из западни, он двинулся к судьям, как бы ощупывая землю перед собой и внимательно прислушиваясь. Он был бледен и очевидно взволнован.