Пропажа свидетеля, стр. 8

– Не знаю. Я с ним и не был.

– А где сейчас Инга?

– Наверное, на медпункте.

Коньков засобирался.

– Ну, спасибо тебе за угощение и за откровенность, как говорится. Извини, если в чем был навязчив.

– Ну, об чем речь, – сказал Дункай. – Служба такая. Я ж понимаю.

– Так я пошел на медпункт.

– Ночевать приходи.

– Спасибо!

Коньков закинул через плечо свою планшетку, снял с вешалки фуражку и вышел.

8

Сельская больница размещалась в доме, срубленном из бруса на три связи. И крыльцо высокое, с тесовым козырьком.

Коньков, постучавшись, вошел в первую дверь и оказался в амбулатории. За столом в белом халате и в белой косынке, перехватившей ее иссиня-черные волосы, сидела молодая удэгейка с мелкими приятными чертами лица: низкий, но прямой носик, маленькие алые губки – двугривенным можно накрыть – и узкие, диковато-быстрые смоляные глаза.

Глянув на Конькова, она сказала:

– Присядьте на табурет.

И занялась своим посетителем. Перед ней сидел пожилой охотник-удэгеец в мятом пиджачке и в олочах с длинными ремешками, оплетавшими его ноги точно оборы.

Рука его лежала на столе – во всю ладонь загноившийся, забитый грязью порез.

– Чего же вы так руку запустили? Раньше надо было приходить, – сердито отчитывала охотника Ингани.

Тот ей что-то ответил по-удэгейски и засмеялся.

– Вот отрежут вам кисть, тогда посмеетесь, – строго сказала докторша.

– Э-э, один палец оставляй, чтоб крючок дергай, – и хорошо, – посмеивался старик.

– Оля! – позвала Ингани.

Вошла медсестра, тоже во всем белом, молоденькая, но русская.

– Промойте ему руку как следует марганцовкой, положите мази Вишневского и перевяжите.

– Кикафу, пошли в перевязочную! – Оля хлопнула удэгейца по плечу.

– Пальцы резать не будешь? – спросил он.

– А это как себя станешь вести, плохо – отрежу.

– Мне один оставляй – и хватит. Вот этот, – Кикафу, довольный собственной шуткой, пошел за Олей в перевязочную.

– Итак, я вас слушаю? – обернулась Ингани к Конькову. – Что у вас болит?

– Я – участковый уполномоченный. И, видите ли, – извинительно заулыбался Коньков, – я в некотором роде по иной части.

– Понимаю, вы пришли допрос снимать?

– Ну, зачем же так? Допрашивает следователь. А я веду беседы, знакомлюсь с обстоятельствами. Вас Ингой зовут?

– Да.

– А меня Леонидом Семеновичем. Рад познакомиться.

– Что же вас интересует, Леонид Семенович? – Ингани не приняла того доверительно-ласкового тона, с которым обращался к ней Коньков, держалась как натянутая струна и отвечала сухо.

– Для начала мне хотелось бы знать, что сказал вам старый охотник насчет своей руки? Судя по его улыбке, это было что-то забавное.

– Он мне сказал, что рука – не нога. На охоту на руках ходить не надо.

Коньков усмехнулся.

– Почему же он так запустил рану?

– Старые охотники соблюдают старый обычай: за два месяца перед отправкой в тайгу на охоту они не только лекарств никаких не принимают, но даже не умываются. Это у них называется… как бы по-русски сказать? Обтаежиться, что ли? Чтобы весь он лесным духом пропитался, чтоб никаких посторонних, ну, человеческих, что ли, запахов от него не исходило. Тогда зверь его не так остро чует.

– Интересно! – покачал головой Коньков.

– А что еще вас интересует? – спросила не без иронии Ингани.

Коньков развел руками.

– Да вот, в больнице вашей ни разу не был. Вроде бы вы неплохо устроились. Кроме этой амбулатории, какие есть еще помещения?

– Пойдемте, покажу.

Ингани встала и все так же сухо, строго держась, повела его и деревянным голосом давала пояснения:

– Здесь у нас родильное отделение, здесь приемный покой, там аптека…

– А где же больные? – с удивлением спросил Коньков.

– Какие теперь больные? Сезон охоты скоро начнется. Они сами в тайге лечатся.

– Аптечку им даете с собой?

– Не берут. У них психология не та. С аптечкой не охотник.

– Простите, а куда ведет вон та дверь?

Ингани убрала прядку волос со лба под косынку и в упор, вызывающе поглядела на Конькова.

– Эта дверь ведет в мою комнату… личную.

– Извините, но мне хотелось бы заглянуть.

Опять пауза и молчаливый упорный взгляд.

– Это – моя обязанность, а не прихоть, – извинительно сказал Коньков.

– Хорошо! – Ингани пошла вперед, раскрывая дверь. – Прошу!

Они вошли в небольшую, уютно обставленную комнату, похожую скорее на мужской охотничий кабинет, – над диваном висел карабин, со стены спадала на подлокотники кресла пятнистая шкура барса. Рога изюбра, чучела птиц…

Коньков посмотрел в угол прихожей: под вешалкой, на полочках, аккуратно были поставлены в рядок черные лакированные туфли, расшитые тапочки с меховой оторочкой, желтые олочи с загнутыми носами. Рядом лежали ракетки.

– В бадминтон играете? – спросил Коньков, кивнув на ракетки.

– Играю. – Ингани стояла посреди комнаты бледная, но спокойная.

Коньков улыбнулся.

– В бадминтон играете, а кед нету. Как же вы обходитесь?

– Я предпочитаю олочи. Они удобнее – отпечатков не оставляют.

Коньков пристально поглядел на Ингани, но ни один мускул не дрогнул на лице ее – все та же подчеркнутая сухость и отрешенность.

– Интересно вы рассуждаете, – сказал он наконец. – С подтекстом, как теперь говорят писатели.

– Уж как могу.

На столе стояла большая фотокарточка под стеклом в синей рамочке – это был Калганов в кожаной куртке, с ружьем через плечо на фоне таежных зарослей. Борода и улыбка во все лицо. Коньков невольно задержал взгляд на нем: столько было силы и бесшабашной самоуверенности или даже дерзости на этом лице! Жил человек и думал, поди: неотразим и вечен, как бог, – мелькнула мыслишка в голове Конькова.

– Калганов вам подарил? – спросил он.

– Не украла же, – вызывающе ответила Ингани.

– А шкуру барса тоже он?

– Нет, сама добыла.

– Вы охотник?

– Да.

– А я думал, что карабин вашего дяди, Батани. – Коньков подошел к ружью.

– Снимайте, снимайте! Вы же за тем и пришли сюда, чтобы карабин осмотреть.

– Приятно говорить с человеком, который все понимает.

– Спасибо за любезность.

– Прошу прощения! – Коньков извинительно развел руками, но карабин снял.

– Легонький. Прямо игрушка! – Коньков открыл затвор, посмотрел в ствол. – А ой у вас, простите, не чищен, и порохом пахнет. Совсем недавно стреляли?

– Да. Вчера стреляла. Нюх у вас хороший.

Он пропустил колкость мимо ушей.

– Где стреляли, на охоте?

– Нет, по мишеням.

– А-а! Где мишени берете? Сами рисуете?

– Бог дает. Вон мои мишени – шишки кедровые.

Две свежих шишки лежали на столе. Коньков взял одну, колупнул ногтем.

– Рано вы их сбиваете – смоляные еще. Значит, развлекаетесь?

– Извините. Других развлечений нету.

– Ну вот, и мы сейчас развлечемся. Пойдемте со мной!

Они вышли на крыльцо. Неподалеку от поленницы дров стояла бадья с песком. Коньков приложился и выстрелил в бадью. Потом протянул карабин Инге:

– Видите отметину в бадье?

– Вижу.

– А ну-ка, покажите класс!

Ингани, почти не целясь, дважды выстрелила в бадью. Коньков подбежал к бадье и сказал восторженно:

– Ну, надо же! Одна в одну всадили.

Он выгреб пули из песка и положил их в сумку.

– Возьму на память. Хорошо стреляете!

9

Кончугу нашел он в сумерках; тот неподалеку от своего дома, прямо в тайге, колол дрова и складывал их в поленницу. Два огромных выворотня – ильм и пихта, высоко задрав обнаженные корни, валялись тут же; деревья были распилены и уже наполовину расколоты.

– Дары природы прибираешь? – спросил Коньков, подходя.

– Ветер сильный гулял, деревья повалил, – сказал Кончуга, присаживаясь на чурбак и раскуривая трубочку. – Дункай эти два дерева мне отдавал.