Дорога на Аннапурну, стр. 28

Но тут произошло ужасное замешательство в непальских рядах. Этого не мог не заметить даже захваченный своей объединительной идеей Лёня. Хотя до раздачи портретов ребята были радостные, приветливые, готовые все стерпеть.

— В чем дело? — спросил Лёня. — Я только сфотографирую вас, и все.

— Мы хотим знать, — серьезно сказал один непалец, — эти люди — живые или нет?

— Да… — неуверенно ответил Лёня.

Хотя он бы мог заявить это с полной убежденностью. Для него все живые — и те, кто уже растворился во времени, и те, кто еще не пришел на эту Землю. Что с него взять, если у человека настольная книга, зачитанная до дыр, — «Философия общего дела» Николая Федорова?

Когда в Москву приехал известный немецкий фотограф Пауль Циммер по прозвищу Паша Комната снимать Кубок Кремля по теннису, он стал жаловаться Лёне, что в Германии купил своей жене розу — она стояла неделю, а купил ей розу в Москве — она завяла в тот же день…

Лёня слушал, слушал и говорит:

— Поэтому я Марине дарю хризантемы.

— У нас это только на кладбище носят, — ответил Пауль.

— Я знаю, — сказал Лёня. — Зато я таким образом даю ей понять, что она для меня — вечная!!!

В конце концов, непальцы, крайне все-таки недоверчиво поглядывая на монументальные лица Лёниных односельчан, дружно излучавших вечность, разобрали портреты и выстроились в ряд.

И вдруг наш Кази, который раньше с интересом воспринимал любые художественные проекты, наотрез отказался сниматься с портретом пожилого слесаря Блиновских. Он долго выбирал и выбрал молодого цветущего сварщика Васю Зырянова.

— И я потом понял, почему! — говорил уже в Москве Лёня. — Кази не захотел смешивать свою судьбу с судьбой этого человека. Поскольку все, что изображено на фотографии, сплетается в единую реальность!

К счастью, Лёня вынул из рюкзака большие белые крылья ангела, надел их на плечи, поставил видеокамеру на штатив и велел мне снимать его, уходящего к снегам Аннапурны.

Мы снимали финал фильма «Снежный ангел» — с Лёней в роли ангела, который начал свой путь, шагая по пояс в снегу на Урале. В Нижних Сергах в пургу он поднимается на гору Кукан, падает, встает, взбирается на вершину, готовится полететь, прыгает — и дальше идет под горой, в черном теплом пальто, валенках, в кроличьей шапке, с крыльями, пока не превращается в точку и не исчезает из виду.

…И вновь появляется — уже в Индии, в предгорьях Западных Гималаев — с этими же крыльями за плечами, в круглой белой шапочке льняной, купленной мною в ашраме Бабаджи в Чилинауле, в сандалиях на босу ногу, зеленой майке, подаренной ему словаком-славистом Купкой. Он снова топчется над бездной, примеривается, раскачивается, наконец отрывается от утеса.

…И приземляется на середине четвертой в мире по вышине горе — в Непале! Теперь, спустя ровно два года, мы снимаем последние кадры фильма: Лёня с этими же самыми крыльями, в сандалиях, в индийской соломенной шапке, отороченной синим бархатом, в черных рваных штанах и неузнаваемо выцветшей майке имени Купки вступает на снега Аннапурны.

На глазах у изумленных непальских альпинистов, у нашего Кази Гурунга, у зимородков, летавших над рекой, Лёня трижды поднялся из альпийской зоны к вековечным снегам — мы сделали три дубля. Ведь они понимали, как тяжело ему тут шагать, белотелому уральцу в расцвете лет, дыша разреженным воздухом заоблачных гималайских высот, во всем легком, летнем, как будто в теплой Индии.

И когда он вернулся к нам в третий раз, то гурунги, которые вообще, оказывается, к фотосъемке испытывают священный ужас — считают, что у них могут украсть душу, окружили его и попросили меня сфотографировать их с этим странным белым крылатым человеком.

21 глава

Песня для Аннапурны

Долго ли, коротко ли, подошли мы к солнечным снегам и ледникам Аннапурны, где разливается неисчерпаемый в своих проявлениях умиротворенный свет, а Прежденебесное становится Посленебесным.

У границы ледяного пояса подули холодные ветры, притом что Солнце горело так, как если бы мы очутились в другой солнечной системе. Вершина Аннапурны сверкала на пронизанной лучами фиолетовой синеве.

Последними из могикан среди камней, покрытых инеем, росли желтая камнеломка, вереск и полынь. А уж на льду, на снегу исчезли и самые неприхотливые растения.

Я все хотела увидеть живой эдельвейс. Но, видимо, эдельвейс человеку дается только один раз. У меня есть засушенный эдельвейс, когда-то мне подарил его геолог и пиротехник Юра Дубков. Маленький белый цветок с плотными лепестками, бархатными листочками храню я на букве «Д» в телефонной книжке, как подтверждение, что Юра жил на этой Земле и был в меня влюблен.

Старая любовь без дна стала подниматься во мне из глубин, та, что совершала со мной долгое путешествие через жизни, века, тела и тела, обнимала дни и часы, вбирала минуты; угасшая любовь, как сурок из той песенки, неотступно следовала за мной — с ее миллионом исчезнувших лиц и смолкших голосов.

Однажды кто-то спросил Учителя, почему мы не помним наши прошлые рождения. Тот ответил: вы даже текущую жизнь еле-еле выдерживаете. Куда вам стерпеть свою скорбь в ее полном объеме?

А Лёня мне рассказывал, что хочет сделать художественный проект «Ландшафты моей памяти». И он уже придумал афоризм: «Память — это пустыня времени, которую мы населяем воображаемым».

— Я написал эту фразу, — говорит Лёня, — и мне захотелось подписать ее каким-нибудь великим философом. Я так и не понял, кто бы это мог быть.

— Разве все упомнишь? — любит говорить Лёня.

Поэтому он не помнит ничего.

Но моя мама Люся — нет. Она старается бережно сохранить в своей памяти то, что она туда погрузила. Для этого Люся даже хотела вступить в общество «Память».

— Но только не в эту «Память», — объясняла она, имея в виду печально известную антисемитскую компанию, — а в ту, где просто-напросто тренируют память.

Потом она пошла на крайнюю меру и купила лекарство — Мемория.

— У меня от него совершенно прояснилась голова! — радовалась Люся. — Спроси что хочешь!

Я спрашиваю:

— Олег?

— Янковский! — мгновенно отвечает Люся.

— Абдулов?

— Александр!

Но потом она позвонила мне и сказала, что «твой отец заснул только после передачи по телевизору, где люди бьют друг друга по лицу».

Правильно заметил Серёня, когда мы его спросили ранней весной в Уваровке, сажая салат и укроп:

— Ну, огородник? Что ты хочешь посадить?

— Я хочу посадить, — он ответил, — …ростки здравомыслия в этой семье.

И вот мы стоим посредине Аннапурны, и хотя по-прежнему глядим на нее, закинув головы, но все-таки — о, мама миа! — мы добрались до ее снегов!!! Меня переполняла благодарность к Аннапурне, позволившей мне и Лёне забраться на такую высоту.

Пусть мы лишь бродили у края этих прекрасных мест. Уж больно Гималаи — великая часть земного тела, но я ощущала их живую глубину и прочную вечность.

Мир тысячей способов завладевает тобой, говорил мне Сатпрем, так что легко забыть, что ты дышишь и умрешь. Но то краткое мгновение, когда ты сродни чистому дыханию перед необъятностью мира, это начало чего-то, что ЕСТЬ, что наполнено богатством расплавленного смысла, реальной жизнью и реальной радостью. Все остальное — шум, приключения и прочее.

Мы находились на середине горы, но на вершине блаженства.

Я прямо чувствовала, как освобождаюсь от конфликтов, болезней, препятствий и заблуждений, при этом насыщаясь потоками преображающих сил.

Тряпичный человечек Никодим тоже переживал настоящий момент во всем его великолепии — полностью восприимчивый и открытый — на гребне существования, который постоянно убегает под нашими ногами.

Ни мыслей, ни чувств, ни памяти — единственная секунда, когда он оторвался от всего от этого, слегка головокружительная.