Македонский Лев, стр. 116
Свет и Тьма, смертный ужас и надежда, сошлись вместе в центре ущелья, сливаясь, искривляясь, поднимаясь высоко в небо, скручиваясь в огромную полосатую сферу, из центра которой вылетела молния.
Армия Аида стояла недвижно, все взгляды были обращены к битве, которая разразилась в небе. Поначалу тьма, казалось, поглотила свет, но душа сверкнула вновь, нанося ответный удар, вырываясь, очищаясь с помощью золотых копий, которые осветили своими вспышками ущелье.
Битва смещалась все выше и выше, пока наконец не стали видны только крохотные искры. Потом ничего больше не было видно, за исключением нескончаемой серости неба Аида.
Царь-Меченосец вложил свой клинок в ножны и обернулся к Пармениону.
— Кто дитя? — спросил он пониженным, благоговейным голосом.
— Сын царя Македонии, — ответил Парменион.
— Если бы он был спартанцем. Если бы я мог узнать его в будущем.
— Что происходит? — спросил Парменион, когда армия демонов начала рассеиваться, создания Пустоты спешно покидали ущелье, ища свои вечные пристанища среди теней и мрака.
— Дитя родилось, — проговорил Царь-Меченосец.
— И Темный Бог был побежден?
— Боюсь, нет. Они слились воедино, и останутся вместе, в постоянной борьбе. Но ребенок силен. Он может победить.
— Тогда я проиграл, — прошептал Парменион.
— Поражения нет. Он будет сыном Света и Тьмы. Ему будут нужны друзья, чтобы направлять его, помогать ему, придавать ему сил. И у него будешь ты, Парменион.
Врата в поля Элизиума распахнулись настеж, через проем пролился могущественный солнечный свет. Царь Спарты взял Пармениона за руку. — Жизнь зовет тебя, брат. Вернись к ней.
— Я… я не знаю, как тебя благодарить. Ты дал мне больше, чем я надеялся.
Царь улыбнулся. — Для родственной души и ты сделал бы не меньше, Парменион. Иди. Защищай ребенка. Он рожден, чтобы стать великим.
Аристотель открыл свои глаза в тот самый момент, когда демон приблизился к Дерае.
— Нет! — прокричал он. Световое копье пронзило грудь существа, отбросив его назад, к дальней стене, кожа его запузырилась, и пламя вырвалось из раны. В считанные мгновения огонь охватил чудовище, и черный дым заполнил комнату.
Маг встал с кровати, меч из золотого света появился в его руке. Быстро переместившись вперед, он прикоснулся клинком к горящему чудищу, и оно тут же исчезло.
Коридор пропал, стены комнаты вновь появились; Аристотель посмотрел на расчлененный труп Левкиона.
— Ты сражался отважно, — прошептал маг, — потому что этот, верно, был не единственным. — Меч растекся в руке Аристотеля, став огненным шаром, который он положил Левкиону на грудь. Все раны на теле зажили, и голова приросла на место. — Для Дераи будет лучше увидеть тебя таким, — сказал Аристотель мертвецу, протянув руку, чтобы закрыть мертвые глаза. Пошарив в сумке, висевшей у него на боку, он достал серебряный обол, который вложил Левкиону в рот. — Для паромщика, — сказал он с теплотой. — Пусть твой путь приведет к свету.
Вернувшись к кровати, Аристотель взял Дераю за руку, призывая ее обратно домой.
Пелла, весна, 356 год до Н.Э.
Мотак был у кровати, когда случилось чудо. Краска вновь подступила к лицу Пармениона, тело наполнилось силой, и более того — его волосы погустели и потемнели, а морщины у его глаз, носа и подбородка начали отступать и исчезли совсем.
Он выглядел моложе, лет на двадцать. Мотак не мог поверить своим глазам. Вот его хозяин и друг умирает, и вот уже он выглядит сильнее и моложе, чем был за все последние два десятилетия.
Подняв запястье Пармениона, он пощупал пульс. Сердце билось сильно, ритмично.
В этот миг невообразимый возглас пронесся над заполненной солдатами площадью. И он становился все громче и громче.
Парменион заворочался и пробудился. — Боги и богини Олимпа, я не могу поверить! — воскликнул Мотак.
Парменион сел, обнял друга, почувствовав слезы Мотака у себя на лице. — Я вернулся. И я здоров. Почему там кричат приветствия?
— Царский сын родился, — сказал Мотак.
Парменион отбросил покрывавшее его тело одеяло и подошел к окну. Тысячи солдат окружили дворец, хором выкрикивая имя наследника престола.
«Александр! Александр! Александр!»