Солнечный круг, стр. 44
Нужно было свистеть и звать на помощь, но я не мог даже руки поднять, даже привстать. Я лежал на боку и смотрел па Африкана и на красавца язя, которого он сжимал зубами, и Африкан смотрел на меня и ухмылялся. На нижнем сучке он присел и сверху вниз бросился на меня.
Я рванулся в сторону и… открыл глаза.
Уже рассвело. Ветер торопливо гнал по небу набрякшие облака, стирая последние остатки ночи. По земле стлался туман, реденький, прозрачный, как паутина. На дороге, неподалеку от меня, стоял мотоцикл. Какой-то человек в длинном брезентовом плаще торопливо укладывал в коляску мотоцикла черный мешок. С мешка на дорогу тоненькими струйками стекала вода.
«Проспал! Проспал, проворонил, — подумал я. — Про-воро-ни-и-ил!»
Я вскочил на ноги. Человек уже застегивал ремни чехла. Видимо, подо мной хрустнула ветка — он оглянулся.
Это был «дядя Клава».
— Стой! — сдавленно крикнул я и бросился к дороге. — Сто-о-ой!
«Мухомор» вскочил в седло. Пронзительно, на весь лес застрекотал мотор. Мотоцикл рванул с места, как вчера рванула моторка, и… заглох. Прокатился с десяток метров по инерции и замер.
Я выбежал на дорогу.
— Сюда-а! — кричал я. — Все сюда а!
Вдали на дороге выросла фигура Фроликова. Он бежал к нам, срывая с плеча ружье.
«Дядя Клава» лихорадочно крутил ручки мотоцикла. Но машина стояла, как мертвая. Тогда он вдруг соскочил с нее и двинулся на меня.
Я был всего в нескольких шагах от него и уже не мог остановиться. На какое-то мгновение я увидел его глаза, налитые кровью, а вслед за тем его кулак обрушился мне на голову.
ПУТЕШЕСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Идем по болоту, перепрыгивая с одной истлевшей кладки на другую, спотыкаясь на кочках, и черная густая жижа чавкает и хлюпает у нас под ногами. Стоит чуть оступиться, сойти в сторону, и она взрывается, забрасывая нас грязью, словно шрапнелью. Пот заливает глаза. Рюкзак с такой силой оттягивает плечи, будто набит кирпичами или сырым речным песком. Чтоб не упасть, сгибаюсь крюком. Тупо ноет в затылке — хорошо треснул меня «дядя Клава», ничего не скажешь. Если бы не подоспели Фроликов и Витька, убил бы, наверно…
Трудна дорога в бывший партизанский лагерь. Тучей звенят комары, какая-то мелкая мошкара забирается за шиворот, сквозь прилипшую от пота рубашку жигают оводни. Как ударит, словно током все тело прожжет. И до привала еще далеко, километра два, не меньше.
Давно осталось позади Сычково, голубая лента реки, наш черный, обуглившийся плот, на котором уже никто никогда не отправится в дальнее плавание. Его разберут па дрова, чтоб не вынесло течением на фарватер да не наскочил какой-нибудь буксир. Всего три дня нес он нас на своей широкой спине по красавице Березе, а жалко, словно бросили не груду обгоревших бревен и досок, а живого человека, верного и надежного друга.
Наверно, оттого, что нужно вглядываться в каждую кочку, прежде чем сделать следующий шаг, оттого, что жарит солнце и губы пересохли от жажды, вчерашние события кажутся далекими-далекими, будто их вовсе не было, будто они приснились мне там, под сосной, как приснился Африкан с золотистым язем в зубах. Не было ни короткой свалки на дороге, ни перевернутого мотоцикла, ни глухо прогремевшего выстрела, ни запыхавшихся ребят и отца, прибежавших нам на подмогу, ни здоровенных рыбин, хлынувших из мешка в песок, ни толпы возмущенных людей, которые провожали нас до самого сельсовета по длинной деревенской улице… Но все это было, было, и истошно голосила жена «Мухомора», призывая на нас все земные и небесные напасти, и брызгал слюной Африкан Гермогенович, размахивая кулаками перед лицом отца, и «дядя Клава» долго не мог подписать бумагу, которую составил инспектор Фроликов, — у него дрожали руки. А потом это все наконец закончилось, и Фроликов повез нас на своей моторке в Крупицу, хотя, по совести говоря, нам уже никуда не хотелось, ни в какие походы — только домой, так все устали и измотались.
Моторка неторопливо скользила по реке, огибая золотые плесы, солнце дробилось в прозрачной воде на тысячи маленьких солнц, и встречные буксиры весело гудели нам, словно знали, что это именно мы помогли Фроликову поймать «Мухомора», и благодарили нас за это от имени Березы. И потихоньку мы пришли в себя и развеселились. Особенно всех потешал «фонарь», который мне успел «подвесить» «дядя Клава». Я смеялся вместе с ними, пока не увидел свою физиономию в осколке зеркала, которое нашлось у инспектора; после этого мне стало не до смеха: здоровый синяк, лиловый с фиолетовым отливом, превратил мой левый глаз в узкую щелочку…
В Крупице Фроликов достал три вместительных рюкзака, притащил нам с десяток банок консервов и груду всяких концентратов. Кое-что мы прикупили: к счастью, бумажник с деньгами отец не оставил на плоту, а взял с собой. Переночевали в палатке на сене и рано утром, когда солнце еще не высушило росу, пошли к партизанскому лагерю. А теперь оно уже вон куда забралось, то солнце, чуть не в зенит, но до Сухой выспы еще далеко — у самого горизонта синеет сосновый остров, окруженный унылой равниной. Тускло блестит вода в предательских «окнах», попади в такое — засосет, если никто не поможет выбраться. Шуршат сухие метелки ситника. Купами зеленеет осока. Там, где чуть посуше, полно брусничника и клюквы. На ходу срываем твердые зеленые ягоды, от них деревянеет язык, но зато пропадает жажда.
В зарослях кустарников, на редких кривых березках звенят птицы. Им-то что, им-то не нужно месить эту грязь.
Нет, как хотите, а на плоту путешествовать куда интереснее!
— Это позавчерашняя гроза нам аукается, — говорит отец, с трудом выдирая ногу из трясины. — До нее тут суше было. И вообще — не пищать! Вам еще что — полдороги посуху прошли. Часть болот уже осушили, видали, какие возле Крупицы хлеба! А раньше кругом такие пироги были… Весной да осенью чуть не вплавь от самой околицы пробирались.
Редкими купами по болоту стоят осины, их стволы заплыли серыми осклизлыми лишаями, обросли мхом.
— Если мне не изменяет память, — останавливается отец, — вон в той осине есть небольшое дупло. Там во время войны был наш «почтовый ящик» — связные оставляли записки с разными сведениями. Ну-ка, проверьте, а вдруг и сейчас что лежит.
Мы бредем к одинокому дереву, хотя никто не верит, что в его дупле может что-нибудь сохраниться. Прошло чуть не четверть века — шутка сказать! Но проверить интересно, отчего ж не проверить!
Лера подходит к осине немножко раньше нас. А вот и дупло. Ничего себе — небольшое! Дырища — залезть можно. Влажная, черная… А вдруг в ней уж притаился или гремучка?..
Лера переминается, затем решительно сует руку вглубь. Рука погружается выше локтя. Лера шарит, шарит в дупле, а мы обступили ее и заглядываем через плечо.
— Есть! — вдруг кричит она и выхватывает руку, словно нечаянно нащупала проводок от мины. Осторожно разжимает пальцы, и мы видим у нее на ладони винтовочный патрон. Боевой патрон с пулей, бурый от ржавчины.
Витька выхватывает патрон и выворачивает пулю. Она выходит легко: металл проржавел и разлезается, как картон. В патроне ничего нет, пусто.
— Вовнутрь клали записку. — Отец отвернулся и смотрит куда-то в сторону. — Тут ведь сыро, а в патроне записка оставалась сухой…
Он берет патрон и прячет в карман.
И снова — болото, без конца и края. Хотя нет, уже виден край: все ближе и ближе молодой подлесок, все меньше пружинит земля.
С трудом волоча ноги, входим в рябую ольховую тень.
…И вот он перед нами — бывший партизанский лагерь. Большая, вытянутая в длину поляна. В центре — братская могила, обнесенная невысокой железной оградой. Остроугольный цементный обелиск с красной звездой, за ее левый луч зацепилась сухая сосновая ветка с шишкой, — и длинный ряд фамилий на белой, в розовых прожилках, мраморной доске. Третья сверху: «Лынев Н. А.», Миколка Лынев, сын командира, тот самый, который подобрал и выходил подстреленного щенка. Это он со своими товарищами прикрывал огнем партизан, пробивавшихся из огненного кольца.