Затейники, стр. 2
Петька, ничего не ответив, продолжал вглядываться.
— Эх! — досадливо сказал он через несколько секунд: — дурачье-старье болтает, а ты уши развешиваешь.
— А что ж оно было?
— Оно, оно! Мироновская сука, вот тебе и оно! Она белая да большая, а тут лунища засвечивает, вот и показалось. Чепуха это.
— Да, а что я от деда слыхал, когда еще маленьким был. Хочешь послушать?
— Говори, — милостиво согласился Петька: — только много не бреши, а то я брехни не люблю.
— Рассказывал дед, что, когда был он молодым парнем, привиделась ему русалка.
— Врет.
— А ты погоди, дай досказать. Пошел он рыбу ловить на прудок-то, знаешь, где теперь чистое место. А тогда прудок был что надо. И рыбы гибель. Ну, вот, сидел он, сидел, ловится хорошо, и засиделся до-темна. Только собрался домой, слышит — застонало где-то. Жа-алобно так. Потом еще. Потом ближе. Потом вода зашевелилась. Глядит, — сердце в нем захолонуло, — из воды лицо лезет. Белое, белое. И с глазами. И все — как у человека. Испугался дед, глаза на лоб полезли, а тут будто что-то в спину — толк, и дед кубарем да в пруд. Катится с пригорка, а сам думает: конец мне, конец!
— Ну, и что? — Петька, видимо, был заинтересован, и вопрос как-то сам нечаянно сорвался с языка.
— А ничего. Как попал в холодную воду, так все и пропало, что померещилось. Вылез из воды и домой как жеребец побежал, всю рыбу бросил, сколько было.
— А потом?
— Заикался дед после того с месяц. А потом прошло.
— А я так думаю, что засиделся твой дед запоздно, разморило его, задремал он на пригорке. Ну, и приснилось ему.
— А что в пруд свалился, так тоже приснилось? — обидчиво сказал Митька. — А что мокрый домой пошел, так тоже?..
— Да погоди ты. Что за дедову брехню обижаешься? Я тебе и дальше все расскажу не хуже деда. Заснул он, а удочка в руке. Ну, рыба дернула, дед твой и свалился. И выкупался за милую душу.
Митьке было обидно расстаться со сказкой, которую он слышал от деда в детстве, а все же Петькины слова звучали довольно убедительно. И в самом деле, сколько вот они по прудам да по рекам ни шляются ночами, ничего такого не видели. И нигде не видели. А все ж… дедовские россказни так глубоко въелись в Митькину голову, что…
— Кто его знает, может, и есть, — сказал он приглушенным голосом.
— Чепуха! — авторитетно заявил Петька. — Помнишь, тогда у костра высокий такой в очках говорил, что бога нет и не было. И как земля произошла и как человек. Все растолковал. А ежели бога нет, то и чертей нет. Что ему, чорту, без бога делать? Нечего.
— А все ж страшно иногда бывает.
— Бывает, — согласился Петька: — только я думаю, поучиться надо, книг почитать разных — тогда вся дурь из головы выйдет.
— Поучишься тут, когда в школу пускать не хотят!
Где-то словно бы над головой закричала птица. В темной шапке листьев что-то шевельнулось, прохлопали крылья.
Деревья кончились. Дорога сворачивала в поля.
— Ну, теперь скоро и придем, — сказал Митька.
— Ходить хорошо так по холодку, — ответил Петька. — Сто бы верст прошел.
II. ИСТОРИЯ С КОРМУШКОЙ
Курносый Митькин нос с веснушками, выстроившимися словно для боя на самом его кончике, был устремлен в тоненькую книжку, лежавшую на коленях. На лбу крупными каплями проступал пот.
— „Кор-кор-кор-му-му-му-шки, — читал Митька, водя пальцем по строкам. — Вы-вы-со-та для мел-мелких“… Ах, ты, язви их, как складно все расписано.
Солнце сквозь крохотное окошко запускало в сарай неширокую полосу света, в которой кувыркались заметные глазу пылинки.
Митька, устроившись на небольшой горке сена и положив книгу себе на колени, читал медленно, разбирая каждую строчку и удивляясь тому, что там написано.
Шум шагов, раздавшийся за дверью сарая, заставил его вскочить. Он захлопнул книжку и, оглянувшись, быстро запихал ее в сено. Потом вскарабкался наверх, разлегся, разбросал ноги и закрыл глаза.
„Авось спящего не тронет“, — подумал он.
Мать подошла к другой копне сена, взяла лежавшие рядом вилы и сняла несколько пучков. Забрав все это в подол, она прошла мимо сына, проворчав:
— Спишь, нехристь! Вот ужо проснешься…
Митька, почуяв угрозу в ее словах, твердо решил, что раньше вечера он из сарая не выйдет.
Он и вправду начал было засыпать, как вдруг чьи-то шаги снова заставили его открыть глаза.
В сарай вошел Петька.
Митька сел, протирая отяжелевшие веки.
— Ты как сюда? А мамка?
— Мамка твоя тарабанит у колодца.
— Э! Так она до вечера там простоит.
— Ну, что, прочитал?
— Прочитал, да мало толку. Всего не упомнишь.
— А насчет чего прочитал?
— Насчет коров. Кормушки как делать им.
— Ну? Давай, я прочитаю.
Митька вынул книжку из сена.
— Где это? Еще не найду.
— А ты смотри, где корова нарисована, там и написано про все.
— Вон она.
— Ого, какая толстая да бокастая. У нас таких не водится.
— Заведутся!
Петька покрутил головой и, усевшись рядом с Митькой, разложил книгу у себя на коленях.
— Та-ак, — сказал он, пошептав что-то про себя. — Складно написано.
— Да ты что про себя бубнишь, — взъерошился Митька: — ты наслух читай. Не для тебя одного книга.
— Дак ты читал.
— Ну и что? А теперь послухать хочу. Рази с одного разу упомнишь.
Петька ткнул палец в строку и приготовился было читать, как вдруг Митька дернул его за волосы.
— Стой! Погодь! Никак мамка прется. И впрямь она. Ползи наверх.
Он бросился к деревянной загородке, за которой стоял высокий стог сена, и, перешагнув через нее, ухватился руками за колючие охлопья.
Оба, как кошки, вскарабкались наверх и зарылись в глубину.
— Митька, чорт. Будет дрыхать-то! Протирай зенки… э… э… Да где ж это он? Митька! Спрятался, дуропляс. Знаю я, где ты. Слазь говорю, а то худо будет.
Она подошла к стогу и уперлась обеими руками в него, как будто от ее усилий сено должно было развалится.
— Ну-у! Слазь, а то…
Она не успела договорить, потому что какие-то два клубка стремглав скатились вниз справа и слева от нее. Руки ее, протянутые для того, чтобы ухватить две всклокоченные головы, зарылись по локоть в колючее сено. А лицо последовало за руками.
Пока она ругалась, освобождаясь от нависшего сена, мальчики выбежали из сарая. Митька, зная, что ему все равно порки не избежать, плотно прикрыл широкие двери и задвинул железную щеколду.
Из сарая послышалась яростная брань, потом кулаки матери забарабанили по доскам.
— Отопри, гад!
— Скажи, что бить не будешь.
— Дух из тебя вышибу!
— Не отопру!
— Отопри, худо будет!
— Побожись, что не прибьешь.
В сарае стало тихо. Потом снова град ударов обрушился на гудящие доски.
— Отопри, ну!..
— Побожись.
— Ах, ты, стервец!.. ну… не прибью.
— Ей-богу?
— Ей-богу.
Митька подмигнул Петьке и отбежал к калитке. Петька отодвинул скобу.
Должно быть, Пелагея божилась на ветер, потому что вылетела она вооруженная вилами и помчалась на Митьку.
Митька, не дожидаясь, шмыгнул на улицу. Пока она ругалась у калитки, Петька где-то сбоку перемахнул через плетень и присоединился к другу.
В середине ночи, забравшись в сарай, где лежали инструменты Петькиного отца, мальчики засветили раздобытый с большими трудами огарок свечки.
Петька забрался в угол, где были свалены доски и бревна, долго копался там и, найдя наконец небольшую, но толстую доску, притащил ее на середину.
Митька взял пилу, заблестевшую разноцветными огоньками, и, приспособившись, хотел было начать пилить.
— Постой-ка! — закричал Петька.
— Ну, чего кричишь? Побудишь всех.
— Вымерять-то надо? Книга с тобой?
— А как же.
Митька запустил руку за рубашку и вы тащил оттуда книжку.