Она что-то знала, стр. 42

«Создатель не умён. Умна или, во всяком случае, более умна Его мать (остановимся на имени София, оно не придумано нами, а произнесено тысячи лет назад низвергнутыми, растоптанными мудрецами), умён его Старший Сын (остановимся на имени Люцифер, и оно не придумано нами). Но в сотворении этого мира не они были главными, а потому никогда ум не будет занимать здесь первенствующих позиций. Здесь всегда будут царить воля, энергия, страсть, игра, творческий акт, великое, вечное ..Да будет так!». Я ведь и нисколько не сомневаюсь, что это „Да будет так!» великое и вечное, но ведь и у меня есть право это великое и вечное просто-напросто не любить. Я, может, люблю крошечное и мгновенное, или вообще меня от всего великого тошнит, по слабости организма, да мало ли ещё почему. Имеет право человек не увлекаться, например, видом бегемота, правда же? Не находить ничего привлекательного в невообразимо огромных пространствах, для чего-то залитых солёной водой? Скучать при рассказах астронома о каких-то запредельных расстояниях, на которых от нас находятся ни за каким чёртом нам не нужные звезды. Я не понимаю, для чего всё это! Это создано не для меня! Это создано кем-то для собственного удовольствия.

Почему я обязана всё это любить, всем этим восхищаться? Где инстанция, строго следящая за моим обязательным восхищением? С меня что, спросят „там и потом» за то, что я недостаточно восхищалась, недостаточно хвалила Господа и славила Его дела? Подозреваю, что именно за это и спросят. Родили – меня не спросили, и в посмертии, надо полагать, будет то же самое: определят по Его закону. „Зона» одним концом начинается на земле, а другим упирается в небо – думаю, это и есть та самая „труба», „тоннель», который видели пациенты доктора Моуди, неудачно этапированные из одного раздела зоны в другой.

Особенно милы эти рассказы вернувшихся о том, кто их встретил. Светоносное облако-личность, излучающее покой и блаженство, притом „обладающее чувством юмора» (это они утверждают!), оказывается, ласково спрашивает терпилу: „Ну, что ты мне хочешь показать из своей жизни?» Дескать, шутка моя удалась в энный раз, а напомни-ка мне самые удачные моменты. И тут терпила, только что переживший ужас смерти, видит, что всю жизнь свою был прилежным артистом в шаловливой игре. Тонкое чувство юмора, спорить не буду».

«Чтобы удерживать терпил на зоне, наш главный юморист изобрел две изумительные штуки: любовь к жизни и страх смерти. Изумительны они тем, что не имеют корней ни в человеческой природе, ни в порядке вещей вообще. Бессознательное живое существо не знает о смерти и не чувствует жизнь как нечто от себя отдельное, что можно любить» или „не любить». Но в случае человека „любовь к жизни» и „страх смерти» словно бы специально встроены в психику, вмонтированы как тайный предохранительный двусторонний механизм. И благодаря сему предохранителю, мы сегодня знаем о том, „какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят» ровно столько же, сколько принц датский Гамлет, отец его Шекспир и переводчик его Пастернак. Потусторонний „родительский» отрезан наглухо.

Но я, обладая из-за своего уродства множеством времени, нашла место расположения предохранителя и выдернула его. Это может сделать каждый, умеющий инспектировать своё сознание (место расположения механизма нетрудно выявить путём воображения картин жизни и смерти и определения, где возникают очажки тревоги или радости), – но прежде подумайте, нужно ли вам это. Потери будут велики. Я вот теперь не люблю жизнь и не боюсь смерти.

А потому я кое-что знаю про этот „родительский мир”».

22ф

«То, что я сейчас расскажу, синтезировано мной из тысяч осколков смутного знания, рассеянных по человеческой истории. У меня нет ни сил, ни времени на доказательства, но даже если бы и были, я бы не унизилась до них. Доказательства – это что-то из жизни терпил с претензиями на учёность. Ни боги, ни тираны никогда не утруждали себя доказательствами. „Это так», и привет вам, птицы. Какие вообще в делах веры могут быть доказательства? Хотите верьте, хотите нет. Дрогнет что-нибудь в душе – „Да! Правда!» – значит, это вам нужно. Не дрогнет – идите себе мимо.

В мир очевидно подмешана порча. Она пронизывает весь мир без исключения – здесь нет ничего беспримесно прекрасного. Помню, когда у нас дома ещё не было холодильника, в пятидесятых годах, бабка всё билась за сохранение продуктов, яростно, хитро билась, но продукты ловко ускользали от бабки, затягиваясь белёсой или зелёной плёночкой плесени, источая скверный запах, – порча таилась в них изначально, её можно было только задержать на миг. Я около бабки всё была и вместе с нею сокрушалась: опять скисло! прогоркло! заплесневело! То же самое я потом нашла в людях – так и не встретив ни одного беспримесно прекрасного человека. Нет, во всех таилась порча и неумолимо вылезала и множилась. Пусть мы временны, тут ещё нет беды – но ужас прижизненного распада и разложения по прозванию „старость», его ничем оправдать нельзя, никакими нуждами нашего воспитания. В самом составе мира порча – и не только порча плоти. Что ж, разве душа не гниёт? Да сколько угодно гниёт и разлагается. Ни в ком нельзя быть уверенным – только что был человек, добрый и светлый, а через десять лет видишь мерзкую гадину. Я такое видела сотни раз. Порча! Но почему, откуда?

„Мир несовершенен, но Творец мира совершенен, – говорит нам христианство. – Порча мира есть следствие первородного греха людей», и более фантастического ответа быть не может. Мир-то существовал и до людей, как же они вдруг несут ответственность буквально за всё – за гниющие деревья, за разлагающуюся плоть, за хищное начало природы? Неужели акула до первородного греха была милой, чудесной рыбочкой?

Но были мудрецы около тёплого моря, в первые века христианства, когда ещё можно было свободно рассуждать о Боге, были смелые, отчаянные головы, не уснувшие в благоуханных сказках о всемогущем и всесильном. Они складывали довольно стройные картины мира, бесстрашно отвергая идею совершенства Бога. Откуда они взяли свои истории? Откуда просочилась истина? Судя по всему, от той, чьё имя они произнесли впервые, от Софии. Как выразился бы следователь – от основной фигурантки…

Порчу мира предопределил ошибочный поступок одного женского Божества, можно сказать строже – падение Божества. Некогда, в тридевятом царстве, полном богов, народилась резвая девушка, Божество страстное, незаурядного ума. Полагаясь исключительно на свою волю, София влипла в союз с низшим, неравным, недостойным её существом, спустилась ради него со своего божественного уровня. От этого несчастливого и мучительного для неё приключения и был рожден тот, кто стал творцом нашего мира. В источниках сообщаются разные его имена.

(здесь многое зачеркнуто, можно разобрать только отдельные слоги – «оф», «ял», «йе», далее имя повсюду зачеркнуто)

Ввязавшись в нелепую и некрасивую любовную историю и родив сына от этого мезальянса, София потеряла прежнее место в своей иерархии и с той поры ведёт одинокое, обособленное существование. Вообще же мудрецы древности полагали, что всего существует более трёхсот иерархий, с постепенно слабеющим совершенством и силой обитающих на этих ярусах богов, так что София – хоть и божество, но из нижнего слоя высшего общества.

Сын ее…оф, в суть которого замешалась трагическая ошибка матери, получился энергичным, страстным, хвастливым, самовлюблённым, тщеславным и недалёким созданием, оставаясь притом по природе и происхождению своему творцом. Ущербным – но творцом. Мир, который он сделал, сделан им по высоким материнским образцам, по правилам Творения, но сделан ущербно, с порчей.