На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной, стр. 89
…Господи, сколько грехов осталось за мной в хирургическом отделении! И главное – ведь всегда все хотелось сделать как можно лучше, безукоризненно! Тем не менее почти ни одного дежурства не проходило без какого-нибудь прискорбного происшествия: то падал на пол мандрен (проволочка для прочистки иглы) и исчезал, как по волшебству; то оказывалось, что в аптеке недополучены какие-то медикаменты; то не собрана назначенная на анализ моча; то больному, назначенному на рентген желудка, дан завтрак. И по поводу всего этого утром неизменно следовала строгая отповедь Варвары Сергеевны. Этим частенько заканчивалось мое круглосуточное дежурство.
Когда в первый раз я спохватилась, что маленький стерилизатор со шприцом кипит слишком долго, и, открыв крышку, убедилась, что в нем нет ни капли воды, я в ужасе бросилась к умывальнику и подставила стерилизатор под струю воды!
Хуже придумать, конечно, было трудно! Шприц лопнул с громким треском… «Спасать» уже было нечего – на донышке стерилизатора отдельно валялись потемневший стеклянный цилиндрик и отдельно – металлические ободочки, и тускло поблескивала лужица олова (или чего-то другого!)… Ужасные минуты…
Больше я уже не подставляла под холодную струю раскаленный шприц. Но все это было еще не самое худшее…
Однажды во время операции, несложного аппендицита, мне велели качать грушу аппарата Боброва (прибор для внутривенного вливания). Больному почему-то надо было вводить физиологический раствор. Дело несложное, и мне не раз уже приходилось это делать. Игла была уже введена в предплечье больного, и мое дело было только качать грушу ну и следить, конечно, чтобы в стеклянном контрольном шарике аппарата не появился пузырек воздуха.
Я качала добросовестно, равномерно, как меня учили. Сначала не было нужды следить за контрольным шариком – это нужно было в конце, когда раствора оставалось мало, и я с интересом следила за операцией. Груда розовых трепещущих кишок, вынутых из разрезанного живота, всегда поражала меня – казалось просто невероятным, что их все можно будет вложить обратно на место, что они не перепутаются и лягут в нужном порядке, не порвутся, и вообще, что они снова поместятся в живот – такая их была масса! (Но, представьте, помещались!)
…Я смотрела, как доктор копался в кишках больного, и вовсе забыла, что смотреть мне надо было не на кишки – а на контрольный шарик!.. А он уже давно был не то что с пузырьком воздуха, но вовсе пустой!.. Раствор кончился, а я знай себе качаю да качаю! Накачиваю больного не физраствором, а просто воздухом!
В первый момент мне стало дурно… Все могло кончиться очень плохо, но, к счастью, обошлось.
Ах, теперь это кажется смешно, но тогда!.. Больной весь хрустел под руками, как будто у него вместо кожи была полиэтиленовая пленка – хрустящая пленка! Хрустели руки, хрустела грудь, хрустела спина!..
Он не умер, не заболел и даже поправился очень скоро, но хрустел даже тогда, когда уже ходил по палате. Вся палата, включая самого больного, хохотала, но мне было не до смеха… Не знаю, насколько это было опасно и сказали ли об этом Андриевскому, доложили ли Неймарку? Думаю, что нет, иначе быть бы мне «списанной» в зону.
Другой случай, после которого резко изменилось ко мне отношение Варвары Сергеевны, был более серьезным.
В одной из отдельных палат лежал у нас вольнонаемный больной. Был он старик, хотя и не глубокий – отец кого-то из лагерной администрации. У него был рак желудка. Доставили его поздно и лапаротомия показала, что оперировать нет ни смысла, ни возможности. Он лежал после лапоратомии, и считали, что может еще протянуть месяц-другой. На днях его должны были перевести в «вольнонаемный» корпус.
Старик был славный, приветливый, и мы его жалели и старались ему помочь, чем могли.
На ночь старику назначили инъекции атропина. Атропин, как и все venenum (сильнодействующие), хранился в шкафчике под замком, ключ от которого был у старшей сестры.
С вечера Варвара Сергеевна выдавала строго по назначению ампулы с морфием, пантопоном, атропином и прочими сильнодействующими. Но иногда в аптеке этих препаратов в ампулах не было, и тогда наша аптека готовила их сама – стерилизовала пузырьки и отпускала в них в отделения по 10–20 граммов. Так было и в этот раз – раствор атропина был в пузырьке. Его мне оставила на ночь Варвара Сергеевна, строго велев не использовать больше одного кубика. Хотя я и сама к тому времени хорошо понимала, как осторожно надо обращаться с venenum.
Часов в 10 вечера я закипятила шприц, набрала кубик атропина и сделала нашему старичку укол: «Ну, а теперь спать! Спокойной ночи, дедушка».
Не прошло и получаса, как меня позвал санитар: «Идите, сестра, скорее!»
Бегу в палату, и сердце у меня падает: бедный старик стоит на полу на четвереньках, бормочет что-то невнятное, потом ползет по кругу, и шея его как-то странно изгибается на сторону, как у пристяжной в тройке!
Мы с санитаром подхватываем его, втаскиваем на кровать. «Дедушка, что с вами?» Он ничего не отвечает, его начинает рвать…
…Тут я бегу в дежурку, хватаю пузырек с атропином… Боже мой! Что же я ввела ему??. На этикетке стоит «Атропин 0,1 %».
Так и есть! 0,1 %! Но это же глазной атропин! Тот, что вводится под кожу, – 0,01 % – в десять раз слабее. Это же получается, все равно как если бы я закатила ему десять кубиков атропина!..
Сломя голову я понеслась вниз по лестнице в кабинку Варвары Сергеевны – слава Богу, что она здесь неподалеку!
Мы обложили старика грелками, раз за разом вводили кофеин и камфару. Глаз с него не спускали ни на минуту.
…Старик пришел в сознание. Пульс постепенно вернулся в норму…
Звать дежурного врача или нет?.. Говорить или нет?.. Конечно, я тоже была виновата: сестра обязана смотреть во всех случаях – что она набирает в шприц. Но Варвара Сергеевна? Ведь это она вынула из шкафчика с venenum атропин и оставила для подкожной инъекции. Наша безупречная, всезнающая, безукоризненная хозяйка отделения – старшая сестра В. С. Ахматова…
Говорить дежурному врачу или нет? Первый раз я видела ее в смятении, с растерянно бегающими глазами, с красными пятнами на щеках, потерявшую всю важность, выправку и осанку.
Мы решили подождать еще немного. Если обойдется – не говорить. Ведь мы приняли все меры. Раз десять поднималась Варвара Сергеевна наверх, а я сидела у старика до утра. Дежурный врач на обходе зашел к старику. Тот спокойно спал… Мы никому не сказали…
V. Привычное чувство голода…
Конечно, все мы, и больные, и медперсонал, жили голодновато. Это не был настоящий голод – но было постоянное недоедание, постоянное «чувство голода». До «куриной слепоты», как это было на лесоповале, было далеко. Этому способствовала, прежде всего, 500-граммовая пайка хлеба.
Ах, эта пайка!.. В день дежурства мы брали ее с собой в отделение и прятали в дежурке, давая себе зарок – до обеда к ней не прикасаться. Утренний завтрак – жидкую кашицу – мы съедали без хлеба. Но часов в 11–12 до того нестерпимо начинало хотеться есть, что при всяком удобном случае, когда в дежурке никого не было, от заветной пайки отщипывался кусочек – малюсенький. Удержаться не было силы – отламывался уголок, потом другой, затем корочка…
Кончалось всегда одним и тем же – к обеду от пайки не оставалось ничего или крошечный огрызок…
Обедали мы в столовой рядом с кухней. Разнообразием меню не отличалось: суп-баланда, тот же, что и у больных, и тот же черпак – ни ложкой больше. На второе у больных все-таки бывали какие-то запеканки, какие-то пирожки, хоть и микроскопические! У нас – кусочек соленой горбуши, который можно было проглотить одним махом, не жуя. За ужином такая же размазня, как и на завтрак. Не жирно, но все же 500 грамм хлеба и регулярный приварок – жить можно. Особенно при круглосуточных дежурствах.
В свободный, «недежурный» день – о, какой «мощный пищевой кулак», как выражалась Катерина, мы имели! Это устраивалось так: сдав дежурство, мы съедали свою утреннюю кашу, а пайку хлеба прятали под подушку и тут же заваливались спать. На дежурстве нам редко удавалось вздремнуть, только иногда – минут на 15 – слишком много было больных, слишком много назначений и в терапии и в хирургии слишком мало термометров. Температуру приходилось начинать измерять часов с пяти утра – только-только успеешь управиться к передаче дежурства. Поэтому днем, после дежурства, мы спали как убитые, несмотря на шум вокруг нас, и вставали только к ужину. Но зато к какому!