На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной, стр. 84

День был ясный, мороза уже не было, снег хлюпал под мокрыми валенками.

Мы позавтракали по дороге дружно, угостив парнишку нашей соленой камбалой, выданной нам на дорогу, а он нас – бобами из консервной банки – своего дорожного пайка. Ведь на много километров кругом никого не было. Никто не мог увидеть!

…Расставаться с «42-й» было не жаль. Особенно близких друзей там не оставалось, только мои милые соседки по нарам – Маруся-монашенка и Нина с глазами китайчонка. Маруся горько плакала, когда я уходила из барака.

С внучкой Семенова-Тяньшаньского мы крепко расцеловались, и она пожелала нам на дорогу ни пуха ни пера.

– К черту, к черту!

Я не могла знать, вернут ли меня на «42-ю», но знала, что в Мошеве, кроме больницы, был и обычный лагерь, куда, вероятнее всего, меня и водворят. Поэтому я прощалась со всеми так, как прощаются, уезжая навсегда…

Прощай, «42-я», прощай, еще одна страница моей лагерной жизни!..

Глава 6

Мошево

I. Посвящение в медсестры

Когда мы к вечеру добрели до Центральной больницы, преодолев 25 километров таежной проселочной дороги, рабочий день уже давно кончился. В темной конторе больницы сидел один дежурный за столиком, освещенным коптилкой, сделанной из картофелины с фитилем.

Посмотрев наши бумаги и выслушав мой рассказ о почти уже заживающем пальце, симпатичный дежурный – тоже «зэк» и славный человек – пофыркал, похмыкал носом, поерошил торчащие ежиком волосы и, наконец, принял решение:

– В общем-то, конечно, я должен был бы отправить вас в зону, – сказал он (в отличие от больничной зоны лагерная, «рабочая», называлась просто зоной). – Но знаете, я все-таки положу вас в малую хирургию. Отдохнете малость. Сразу же на осмотр не возьмут, все равно назначат анализы – кровь, моча, то, другое – смотришь, и прокантуетесь денька три-четыре… А в зону всегда успеется…

Это был дежурный фельдшер. Я не помню его фамилию, но позже расскажу о нем немного. Все получилось так, как он и предсказал.

При обходе на следующий день мне были назначены анализы, а в перевязочную меня вызвали только через три дня.

Но гораздо раньше, в первый же мой мошевский день, ко мне прибежала Екатерина Михайловна Оболенская. Не помню, как она узнала, что я здесь – может быть, ей сказала Любочка Н. – очень доброе и хлопотливое существо, любившая всем помогать и «устраивать судьбу» совершенно бескорыстно. В то время она работала сестрой в мошевской больнице в отделении гнойной хирургии.

Так или иначе, обе они с места в карьер начали меня «обрабатывать»: «В больнице острая нехватка медсестер! Каждый мало-мальски грамотный человек может быть медсестрой. Ты останешься здесь и станешь медсестрой!»

– Я – медсестрой??. Чепуха! Абсурд. В медицине я ничего не понимаю. Никаких банок и даже горчичников ставить не умею. Моим ребятам все это делает моя мама!.. В жизни я не держала шприца в руках… Не выношу вида человека, которого рвет!.. И вообще, терпеть не могу медицину и никогда ею заниматься не собиралась!

Екатерина Михайловна убеждала, Любочка Н. вышла из себя и назвала меня «просто дурой».

– Ах, на лесоповале тебе лучше?! Ах, жить надоело!.. А дети?.. Мать?.. Да ты просто обязана дожить!.. Просто дура, если упустишь реальный шанс!

В конце концов я сдалась. Мне притащили два толстых-претолстых тома в черных обложках – учебник для медсестер Ихтеймана – том первый и том второй. С отвращением и ужасом я начала их листать…

Читать было велено быстро, ибо мои друзья, как и я, тоже думали, что после первой перевязки меня выпишут в зону, а достать меня оттуда будет значительно труднее. Они успели побывать у главного врача больницы, а главное – у его жены.

Это была дама-патронесса, нечто вроде отделения общества Красного Креста при нашей больнице. Она благоволила к заключенным, охотно выслушивала различные просьбы и действительно старалась помочь. К ней обращались с разными разностями: с просьбами о переходе в другое отделение, о разрешении свидания. Наконец, даже с просьбой принести почитать что-нибудь. Официально никакой должности она не занимала, но все знали, что «вес» в больнице – имела.

Так вот, друзья побывали у Маргариты Львовны – так, кажется, ее звали – и наговорили ей, что прибыла такая-то, детская писательница! Культурнейший человек! Практически знакома с медициной?!! Одним словом, ради Бога, только чтобы ее не отправили в «зону»!

Кончилось тем, что через неделю я была вызвана в кабинет главврача, куда и отправилась через всю больничную зону в больничном халате без пояса, в тапочках, которые слетали с ноги при каждом шаге.

В кабинете было двое: за большим столом сидел низенький толстый и смешной человечек (начальник больницы Неймарк – догадалась я). Смешной он был только по виду – как потом я узнала, он здорово, когда надо, на всех орал, стучал кулаком по столу и совершенно единолично мог «списать в зону» любого врача и любую медсестру. В общем, его боялись, хотя был он справедлив и спрашивал «по делу». А добросердечной женой его здесь пользовались как громоотводом.

В кресле у стола сидел сухопарый и очень высокий старик, который говорил так невнятно, словно со ртом, набитым кашей, так что я ничего не понимала, о чем он вообще говорит… Как потом оказалось, это был старый хирург Андриевский – талантливый и опытный хирург – ленинградец, спасший немало жизней и заключенным, и вольным, приезжавшим к нему на операции даже из Москвы и Ленинграда. Он уже досиживал свой срок, но, как потом я слышала, умер, так и не успев досидеть.

Неймарк и Андриевский меня о чем-то спрашивали, но от волнения я ничего не понимала и вряд ли отвечала хоть что-нибудь мало-мальски вразумительное. Одно лишь помню, Андриевский спросил меня: «А если вы не поймете, что вам сказал врач, что вы сделаете?» Я поняла вопрос, очевидно потому, что это не был медицинский вопрос. И потому ответила вполне разумно: «Я спрошу у врача еще раз».

У Андриевского по губам пробежало что-то вроде улыбки, а Неймарк откровенно крякнул. Этот мой ответ, очевидно, и решил дело. А может быть, и просто острая нехватка медсестер… Экзамен, к счастью, длился недолго, меня отпустили, и я, вся красная и негодующая, набросилась на Екатерину Михайловну и Любочку, подвергшим меня такому позорищу!

Однако в зону меня все-таки не выписали, а только перевели в терапевтическое отделение, где я еще продолжала числиться «больной», но уже поддежуривала по ночам и училась кой-чему у палатных сестер. К счастью, одна из них была Екатерина Михайловна – Катеринка, как вскоре стала она для меня… Так я прижилась в Мошеве.

II. Туберкулезное отделение

Мои первые самостоятельные дежурства начались не в терапии, а в туберкулезном отделении, куда меня назначили. И то сначала это были только ночные дежурства. Днем ведь надо было делать обход с врачом, записывать назначения, выполнять процедуры – всевозможные внутривенные вливания, которых я, конечно, делать вовсе не умела. Надо было выписывать лекарства из аптеки и делать еще множество дел, к которым я была совсем не готова.

Всему этому я постепенно научилась, но до обходов с доктором Грудзинским было еще очень далеко.

Так мы и работали с Аглаей Михайловной, давнишней сестрой туботделения, она – днем, а я – ночью, пока ей не надоело такое положение вещей. Тогда мне волей-неволей пришлось взяться за круглосуточную смену, хотя и было страшно.

Постепенно я стала привыкать, и покатилась моя мошевская больничная жизнь – сутки через сутки, месяц за месяцем…

Но вот своей первой ночи в туберкулезном, когда я осталась одна со своими 70 туберкулезниками, мне не забыть никогда. Помню, как гулко, на весь корпус, колотилось мое сердце, когда я стояла посреди темного коридора с закрытыми дверьми, за которыми – за каждой! – кто-то кашлял, хрипел, стонал, звал сестру…