Новейший философский словарь. Постмодернизм., стр. 311
Существование скрытых высказываний означает лишь то, что в зависимости от политического режима или условий существования бывают разные говорящие и разные адресаты сообщений. Предельно общим условием построения высказываний или дискурсивных формаций, по Фуко, выступала бессубъектность: субъект трактуется им как “ансамбль переменных высказываний” Субъект представляет собой место или позицию, которые сильно меняются в зависимости от типа высказывания, да и сам “автор” в некоторых случаях является не более чем одной из таких возможных позиций. На первом плане оказывается некое “ ГО В О РЯТ ” безымянное бормотание, в котором размещаются позиции для возможных субъектов: “громкое, непрерывное и беспорядочное жужжание дискурса” Язык либо дан весь целиком, либо его нет вообще. У каждой эпохи свой способ сборки языка, зависящий от корпуса ее высказываний.
При этом, осознавая, что вхождение человека в современную эпистему было обусловлено расколом между бытием и представлением, а также раздроблением некогда цельного языкового массива, Фуко вновь и вновь предлагает поразмышлять о центральном месте человека как в системе “бытие — мышление” так и во всей современной культуре.
Фуко неоднократно подчеркивал, что постмодернистские тенденции превращения языка в замкнутую, самодостаточную и “самоосознающую” цельность вновь ставят под вопрос центральное место человека как в системе “бытие — мышление”, так и во всей современной культуре. Он пишет: “Возможно мыслить лишь в этой пустоте, где уже нет человека. Ибо эта пустота не означает нехватку и не требует заполнить пробел. Это лишь развертывание пространства, где, наконец, снова можно мыслить” Согласно Фуко, “человек не является ни самой древней, ни самой постоянной из проблем, возникавших перед человеческим познанием. Взяв... европейскую культуру с начала 16 века, — можно быть уверенным, что человек в ней изобретение недавнее... И конец его, может быть, недалек. Если эти диспозиции исчезнут так же, как они некогда появились, если какое-нибудь событие... разрушит их, как разрушена была на исходе 18 века почва классического мышления, тогда — можно поручиться человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке” (заключительный пассаж данной книги).
“СЛУЧАЙНОСТЬ, ИРОНИЯ И СОЛИДАРНОСТЬ”
(“Contingency, Irony and Solidarity” Cambridge, Mass., 1989) книга P Рорти (см.), представляющая собой попытку философского осмысления проблемы соотношения личного и общественного модусов человеческого бытия.
В основу монографии Рорти были положены две серии лекций, прочитанных автором в Лондоне и Кембридже в 1986—1987 Их тематика была очерчена кругом “метафилософских” проблем, активно занимавших Рорти в период с 1982 (после ухода из Принстонского университета) по 1989, — это проблемы истории культуры „этики, теории лингвистики и социологии. С позиции культурологического релятивизма Рорти критикует концепции “либеральных метафизиков” отстаивающих традиционное представление о социальном прогрессе и пытающихся “рационально обосновать” свои реформаторские проекты апелляцией к неким внеисторичес- ким, транскультурным моделям-образ- цам. Коренной недостаток современного “метафизического” либерализма Рорти усматривает в том, что этот либерализм во многом еще опирается на рационалистическую идеологию и риторику Просвещения. Эксплуатируя миф о “разумном и справедливом мировом порядке” общечеловеческих ценностях и естественных правах, “метафизика” подавляет частное, идиосинкразическое начало в человеке абстрактными требованиями универсальной морали и законности. Между тем, утверждает Рорти, справедливость может быть только оправдана исторически и с точки зрения прагматизма, но не рационально обоснована.
Три подходные рубрики культу р-реля- тивистской доктрины Рорти истори- цизм, либеральный иронизм и этноцентризм представлены соответственно тремя разделами книги: “Случайность” “Иронизм и теория” “Жестокость и солидарность” Рорти выступает в этом тексте как последовательный историк и номиналист, рассматривая каждый культурный феномен (язык в первую очередь) как “явление времени и случая” т. е. как результат случайного стечения исторических обстоятельств. Ссылаясь на выводы Т Куна и П. Фейера- бенда об отсутствии строгих критериев при переходе от одной парадигмы научных исследований к другой, Рорти экстраполирует это положение, спорное и очевидно провокационное, на историко-лингвистический и культурный процессы в целом. В результате история предстает у него совершенно неупорядоченным, стихийным, нецеленаправленным потоком событий. Понятия “свобода”, “история” и “случайность” употребляются Рорти как синонимы. С другим понятием “либерального иронизма” Рорти связывает свой утопический социальный идеал. Иронизм означает признание человеком принципиальной случайности и относительности его собственного языка, нравственного сознания и культурной идентичности, либералом же (не “метафизическим”) является, согласно Рорти, тот, кто умеет быть чутким к страданиям ближних и рассматривает жестокость как наихудшее из возможных зол.
Рорти демонстрирует в тексте впечатляющую эрудицию и мастерство крити- ка-интерпретатора, комментирующего тексты из самых разных областей знания и сплетающего в едином повествовании дискурсы конкурирующих философских направлений (прежде всего, аналитической и континентальной традиций). “Диалектически разыгрывая одни конечные словари против других” Рорти уничтожает перегородки между “строгими” и “нестрогими” научными дисциплинами, между философией и лингвистикой, социологией, литературой: размышления на философские темы перемежаются у него с описаниями (и переописаниями) учений политологов-“коммунитаристов” и исследованием литературного творчества М. Пруста, Дж. Оруэлла, В. Набокова и пр. Таким образом, герменевтическая стратегия, намеченная в “Философии и зеркале природы” (см.), была в полной мере реализована Рорти в книге, увидевшей свет спустя 10 лет.
Данная работа Рорти представила собой попытку философского осмысления проблемы соотношения личного и общественного измерений человеческого бытия. Решение этой проблемы имело давнюю историко-философскую традицию, в рамках которой Рорти выделяет два основных подхода, определяющих полярные спектры теоретической полемики по этому вопросу.
Первый из них, по Рорти, восходит к платоновско-христианской версии исходного совпадения целей индивидуальной самореализации и общего блага. Подлинные интересы отдельной личности здесь изначально гармонируют с общечеловеческими ценностями, требования социальной справедливости и нравственного долга определяют единственные адекватные пути личного совершенства.
Второй из подходов, согласно Рорти, связан с не менее значимой тенденцией, согласно которой сущностные стороны человеческого бытия понимаются как принципиально противоположенные к потребностям массы или толпы. Центральным в этом контексте становится провозглашение автономии и свободы личности, истинное развитие которой возможно не “благодаря” а “вопреки” обществу, что превращает тем самым не только ницшеанского “сверхчеловека” но и просто “человека” в антисоциальное явление.
Отмечая несомненную правомерность принципов свободы и солидарности, Рорти одновременно предостерегает от попыток поиска некоего промежуточного пути в философии, указывая на невозможность синтеза Ф. Ницше и К. Маркса, М. Хайдеггера и Ю. Хабермаса. Основная интенция его книги состоит в том, чтобы “показать, как выглядят вещи, если мы перестаем притязать на теорию, которая унифицирует личное и общественное, и содержит удовлетворение требований самореализации и человеческой солидарности как одинаково веских и всегда несоизмеримых” Каждый из этих подходов обрисовывает различные ракурсы человеческого бытия, существующие как нерасторжимо связанные в действительности, но абсолютно несовместимые в теории. Будучи обречена на последовательное развертывание отдельных идей и принципов, теоретическая конструкция никогда не совпадет с жизнью, в распоряжении которой всегда наготове веер исключений, опровергающих самые безупречные философские истины.