Новейший философский словарь. Постмодернизм., стр. 245

По мысли Барта, так называемая “сильная” языковая система сохраняет свой культурный статус (“способна функционировать в любых условиях, сохраняя свою энергию”), независимо от культурного статуса соответствующих “фикций” (“вопреки ничтожности реальных носителей языка”). Так, например, согласно Барту, “системная сила марксистского, психоаналитического или христианского дискурса ни в кой мере не страдает от глупости отдельных марксистов, психоаналитиков или христиан”

В целом, с точки зрения Барта, “энкратический язык” как язык массового сознания “нечеток”, “расплывчат” в дефинициях, и в этом отношении “сила энкратического языка обусловлена его противоречивостью” Важнейшей же характеристикой “акратического языка” по мысли Барта, является его парадоксальность. Будучи принципиально дистанцирован от структур власти, “акратический язык” “резко обособлен от доксы (т. е. парадоксален)”.

Согласно модели Барта, “разделение языков возможно благодаря синонимии, позволяющей сказать одно и то же разными способами” в то же время “синонимия является неотъемлемой, структурной, как бы даже природной принадлежностью языка” Вместе с тем “война языков” по Барту, возникает лишь тогда, когда “в дело вступает общество со всеми своими социально-экономическими и невротическими структурами”, и лишь “там, где различие превращается обществом в конфликт” Пространство языка, таким образом, превращается в “поле брани”

Феномен “Р Я.” фактически делает невозможной коммуникацию между индивидами, выступающими носителями той или иной языковой версии “разделенного языка”: по оценке Барта, “в общенациональном масштабе мы все понимаем друг друга, но коммуникации между нами нет” В задающей горизонт дискурсивному пространству определенной культуры “войне языков” согласно Барту, соотношения последних определяются на основе критерия “силы” Поэтому даже если “акратический язык” сознательно дистанцирован от наличной, государственно (или иначе) организованной власти, то это, по убеждению Барта, не означает, что он дистанцирован от ориентаций власти внутри себя или лишен властного потенциала в принципе.

Осмысливая технологии достижения власти в сфере борения языков, Барт пишет о “демонстрации аргументов” “представлении {шоу)... приемов защиты и нападения” главным оружием которых служат своего рода “устойчивые формулы” выступающие базисными для того или иного типа дискурса (см.). В качестве подобных “устойчивых формул” могут выступать, согласно Барту, не только специальные постулаты той или иной дискурсивной системы, но и концептуально нейтральные грамматические структуры. По Барту, “фигуры системности” того или иного языка формируются не по содержательному, но по структурному критерию: фраза как таковая, являясь замкнутой синтаксической структурой, выступает в данном контексте в качестве своего рода “боевого оружия” “средства устрашения” ибо “во всякой законченной фразе, в ее утвердительной структуре есть нечто угрожающе-импе- ративное” Главное призвание “устойчивых формул” (“фигур системности”) того или иного языка, по оценке Барта, заключается в том, чтобы “включить другого в свой дискурс в качестве простого объекта” т. е. “исключить его из сообщества говорящих на сильном языке” и тем самым обеспечить абсолютную защиту своей дискурсивно-языковой среды/системы. В качестве подобного дискурсивного приема Барт рассматривает психоаналитическую формулу “отрицание психоанализа есть форма психического сопротивления, которая сама подлежит ведению психоанализа”

С точки зрения Барта, сила или слабость носителя дискурса, его принадлежность к “хозяевам языка” или к “повинующимся хозяевам языка” определяется именно способом построения фразы: “растерянность субъекта... всегда проявляется в неполных, слабо очерченных и не ясных по сути фразах...; а в то же время владение фразой уже недалеко отстоит от власти: быть сильным — значит прежде всего договаривать до конца свои фразы” Барт подчеркивает, что “война языков” отнюдь не означает и даже не предполагает войны их носителей, т. е. “сталкиваются друг с другом языковые системы, а не индивиды, социолекты, а не идиолекты” (имеется в виду не-идео- логический характер данного противостояния. — А. Г.). Такую духовную ситуацию Барт связывает с “либеральным использованием языка”

В контексте исследования феномена “Р Я.” в формате “войны языков” Бартом осмысливается проблема позиции интеллектуала (того, кто “работает с дискурсом”) в отношении различных типов языков. Острота этого культурного конфликта обусловлена, по Барту, тем, что интеллектуал, с одной стороны, в каждой конкретной культурной ситуации неизбежно “ангажирован одним из отдельных языков”, с другой же — он не способен отказаться от “наслаждения йеангажированным, неотчужденным языком” Единственным культурным пространством, снимающим этот антагонизм, является, по Барту, “пространство текста” ибо “текст, идущий на смену произведению, есть процесс производства письма” процессуальность которого, развертывающаяся “без исходной точки” допускает “смешение разных видов речи” каждый из которых может “рассматриваться с должной театральной дистанции” Это означает, по мысли Барта, что в пространстве письма “может быть открыто признан фиктивный характер самых серьезных, даже самых агрессивных видов речи” а потому письмо “абсолютно свободно, поскольку...

в нем нет почтения к целостности (закону) языка”

См. также: Конструкция, Означивание, Экспериментация.

“РАЗЛИЧИЕ И ПОВТОРЕНИЕ”

(“Difference et Repetition”) книга Ж. Делёза (см.), опубликованная в 1968.

По мысли Делёза, “обсуждаемый здесь сюжет явно присутствует в воздухе нашего времени. Можно выделить знаки этого явления: все более и более подчеркнутая ориентация Хайдеггера на философию онтологического различия; применение структурализма, основанное на распределении различительных признаков в пространстве сосуществования; искусство современного романа, вращающееся вокруг различия и повторения не только в наиболее отвлеченных размышлениях, но и в результативных техниках; открытия в разнообразных областях присущей повторению силы, свойственной также бессознательному, языку, искусству. Все эти признаки могут быть отнесены на счет обобщенного антигегельянства: различие и повторение заняли место тождественного и отрицательного, тождества и противоречия. Происходит это потому, что различие не включает отрицание, позволяя довести себя до противоречия лишь в той мере, в которой его продолжают подчинять тождественному. Главенство тождества... предопределяет собой мир представлений” Современный же мир, по Делёзу, есть мир симулякров (см.). Все тождества только симулированы, возникая как оптический “эффект” более глубокой игры игры различия и повторения.

У истоков “Р и П.” согласно Делёзу, два направления исследований: 1) понятие различия без отрицания, ибо именно различие, не подчиненное тождественному, не дойдет до оппозиции и противоречия; 2) понятие повторения, когда физические, механические или голые повторения (повторение одинакового) обнаруживают свою причину в более глубоких структурах скрытого повторения, где маскируется и смещается “дифференциальное” Цель “Р и П.” “выявить приближение к связности, не более присущей нам, людям, чем Богу или миру”

По концепции “Р и П. различие само по себе исключает всякую связь различного с различным, делавшую его мыслимым. Различие становится мыслимым, подчиняясь четырехстепенному принуждению представления: тождественности понятия, оппозиции предиката, аналогии в суждении, подобию в восприятии. (В основании “классического мира репрезентации” как отмечал М. Фуко [см.], лежат “четыре корня принципа разума”: тождественность понятия, отражающаяся в разуме (смысле) познания; оппозиция предиката, развивающаяся в разуме (смысле) того, что происходит; аналогия в суждении, распределенная в разуме (смысле) существования; подобное в восприятии, определяющее разум (смысл) действия. Переставая быть мыслимым, различие исчезает в небытии.)