Флэшмен на острие удара, стр. 55

Игнатьев прирысил к тому месту, где я сидел между своих казаков. По его знаку меня подняли и повели сквозь толчею по длинному, пологому склону в крепость. До нее оказалось дальше, чем я рассчитывал. Около мили. Перед громадой форта, как на ладони, прямо на морском берегу расстилался лагерь. У подножья крепости мы остановились, и ординарец, указывая на далекие линии пикетов, стал называть полки: Новороссийский драгунский, Румянцевский гренадерский, Астраханский карабинерский и Аральский гусарский, как помнится. Игнатьев, заметив, что я изучаю лагерь, подъехал и заговорил со мной в первый раз по выезду из Арабата.

— Смотрите, — говорит он своим леденящим шепотом, — и запоминайте. Следующим англичанином, который увидит их, будет ваш часовой на стенах Пешавара. И пока вы глядите, обратите внимание вот сюда, чтобы узнать, какая судьбы ожидает всех, кто осмелится противустать Его Величеству царю.

Я посмотрел в указанном направлении, вверх по холму, и оцепенел. Сбоку от ворот форта возвышалась череда деревянных виселиц, и на каждой висела человеческая фигура — хотя многие из них трудно было сразу распознать как человеческие. Некоторых повесили за руки, других за ноги, лишь одного или двух везунчиков — за шею. Часть тел уже почернела и иссохла на солнце, по меньшей мере один из казненных был еще жив и слабо дергался. Жуткий аромат падали плыл по чистому весеннему воздуху.

— Те, кто не способен учиться, — говорит Игнатьев. — Бандитская шваль и мятежники Сырдарьи, не понявшие священной миссии Российской империи. Быть может, когда берег их реки украсится достаточным количеством таких вот экспонатов, они чему-нибудь да научатся. Единственный способ образумить непокорных. Не правда ли?

Он развернул лошадь и мы все потащились следом за ним к форту. Крепость оказалась больше, намного больше, чем я ожидал, — этакий квадрат с шириной стен в добрых двести ярдов, с бревенчатым частоколом высотой в двадцать футов, а на одной из сторон бревна уже были заменены грубо тесаным камнем. Над крышей караулки реял стяг с русским орлом, гренадеры-часовые приветствовали нас у ворот. Игнатьев влетел внутрь, я же, звеня цепями и ковыляя, оказался на просторной площади, по периметру которой располагались пристроенные к стенам бараки и двухэтажный административный корпус. На плацу упражнялись солдаты. Это был самый настоящий форт, как те, что строились в семидесятые на американском фронтире. Нашлось тут даже место нескольким хижинам, выполнявшим, как я подозревал, роль квартир для офицеров.

Игнатьева в очередной раз ждал самый теплый прием, на этот раз со стороны пузатого человечка, оказавшегося на поверку комендантом. Мне их разговор был не интересен, но я заметил, что комендант крайне взволнован и сообщает какие-то очень важные новости.

— Сразу оба? Не может быть, — донесся до меня голос Игнатьева, собеседник же его в сердцах хлопал в ладоши и говорил, что да, оба: встречать предстоит генералов Перовского ^[90]и Хрулева.

— В таком случае надо пристроить еще парочку виселиц, — говорит Игнатьев. — Могу вас поздравить, сударь: ничего не сможет послужить лучшим предзнаменованием нашего будущего марша через Сырдарью.

— Ага, превосходно! — кричал пузан, потирая руки. — А теперь ведь уже скоро, не правда ли? Все обозы прибыли, как вы могли заметить, снаряжение поступает ежедневно. Но идемте же, дорогой граф, подкрепитесь с дороги.

Они ушли, оставив меня в самом плачевном состоянии висеть меж двумя стражами. Вид истерзанных тел за частоколом дал мне понять весь ужас ситуации, в которой я очутился. И состояние мое не улучшилось с приходом здоровенного гренадерского сержанта. У детины была зверская физиономия, а в руке он держал свернутую нагайку. Сержант объявил моим казакам, что те могут быть свободны, так как он берет меня под свой надзор.

— От этого малого зависят наши головы, — с сомнением протянул один из казаков, на что сержант ухмыльнулся и зыркнул на меня.

— Моя голова стоит на кону из-за тех, кто уже сидит в темнице, — прорычал он. — Думается, этот хлам вряд ли представляет большую ценность, чем две мои дорогие пташки. Не бойтесь: ему предстоит разместиться в самой благоустроенной из моих камер, откуда даже ящерица не улизнет. Ведите его!

Меня препроводили к углу дальней от берега стены форта, провели между двумя бревенчатыми зданиями к каменным ступенькам, уходящим вниз, к окованной железом двери. Сержант отодвинул массивный засов, растворил завизжавшую дверь и схватил меня за цепь на запястьях.

— Входи-ка, tut! ^[91]— фыркнул он, и толкнул меня вниз, в темницу. Захлопнулась дверь, лязгнул засов, и я услышал, как сержант затопал прочь, грубо хохоча на ходу.

Я трясся, лежа на грязном полу, едва живой от страха и усталости. Но здесь хотя бы было темно и прохладно. Потом я услышал чей-то голос и поднял голову. Сначала разглядеть ничего не удавалось, тусклый свет едва сочился из окна высоко в стене, но потом я остолбенел, так как увидел в самом центре камеры фигуру человека с раскинутыми руками и ногами, как у птицы в полете. Когда глаза привыкли к полутьме, мое изумление стало еще больше: человек был жестоко подвешен на четырех цепях, каждая из которых вела от одной из конечностей в углы комнаты. К еще большему моему удивлению, под этим распятым телом, парящим футах в трех над полом, скрючилось еще одно. Этот человек подставил спину, поддерживая висящего, в надежде, надо полагать, облегчить ему лютую боль от врезающихся в кисти и запястья оков. Говорил именно скрючившийся, причем, вот сюрприз, язык его оказался персидским.

— Это дар Аллаха, брат, — говорит он, с трудом произнося слова. — Дар грязноватый, но человеческий — если можно назвать русского человеком. В конце концов, он заключенный, и если поговорить с ним вежливо, мне, быть может, удастся убедить его занять на время мое место и подержать твою слоновую тушу. Я слишком стар для этого, а ты будешь потяжелее, чем Абу Хассан, рассекатель ветра.

Висящий, чья голова была отвернута от меня, попытался приподняться, чтобы взглянуть. Он заговорил, и голос его был хриплым от боли, но сказанное им нельзя было принять иначе как шутку.

— Дай ему… приблизиться… и я молю… Аллаха, чтобы у него…. было меньше блох… чем у тебя. А еще… — ты очень… неудобная лежанка… Да поможет Бог… женщине… что разделяет с тобой… постель.

— Вот тебе и спасибо, — говорит скрюченный, дрожа от напряжения. — Я его держу, как джинн Семи Гор, а он издевается надо мной. Эй, назрани, ^[92]— обратился он ко мне. — Если ты понимаешь божий язык, подойди сюда и помоги мне держать этого неблагодарного грешника. А когда ты устанешь, мы сядем удобненько возле стены и посмеемся над ним. А быть может, я плюхнусь к нему на грудь, чтобы научить вежливости. Иди сюда, русский, разве мы все не божьи твари?

При этих словах он пошатнулся, прогнулся под непосильной ношей и без чувств рухнул ничком на пол.

Висящий издал резкий крик, когда его тело всем весом натянуло цепи. Он висел и стонал. И тут я, сам не отдавая себе отчета, подполз под него, подставив под болтающееся тулово свою согбенную спину. Лицо, искаженное болью, оказалось рядом с моим.

— Боже… спасибо! — выдохнул он. — Мои члены горят огнем! Но еще недолго… недолга… если Аллах милостив, — голос его опустился до свистящего шепота. — Ты — русский?

— Нет, — отвечаю я. — Англичанин, пленник русских.

— Ты говоришь… на нашем языке?

— Да. Только не дергайся, черт побери, а то соскользнешь!

Подвешенный снова застонал. Вес в нем был адский. Потом он говорит:

— Пути… провидения… неисповедимы. Англичанин… здесь. Мужайся, чужеземец… быть может… тебе повезло больше… чем кажется.

Я ни в малейшей степени не разделял его убеждения: оказаться в вонючей темнице вместе с черномазым азиатом, который вот-вот сломает тебе спину. На самом деле я даже жалел об импульсе, заставившем меня поддерживать его — да на что он мне сдался, если на то пошло, чтобы ради него корячиться? Но когда попадаешь в переплет, лучше не спеши настраивать против себя товарищей по несчастью, по крайней мере, пока не разберешься, что к чему. Поэтому я, отдуваясь и негодуя, продолжал оставаться на месте.