Флэшмен на острие удара, стр. 17

Не знаю, сколько я стоял, скорчившись, глядя на него окаменевшим взором. Надо мной бесновался стреляющий и вопящий ад: битва перевалила за гребень, и мне было страшно. Даже за пожизненный пенсион я не согласился бы снова попасть в него, но, заставляя себя поглядеть на то, что осталось от Вилли, я вслух причитал: «Господи, что скажет Раглан? Я потерял Вилли: боже мой, что они скажут?» И я начал ругаться и оплакивать — не Вилли, а свои глупость и невезение, приведшие меня на эту бойню и убившие этого безмозглого юнца, этого мечтательного князька, вообразившего войну развлечением, жизнь которого была поручена моему попечению. Боже милостивый, его гибель поставит крест на мне! Так я рыдал и проклинал все, склоняясь над его телом.

— Из всех ужасных картин, увиденных мной сегодня, ни одна так не ранила мое сердце, как эта, — говорил Эйри Раглану, когда описывал, как нашел меня над телом Вилли у берега Альмы. — Бедняга Флэшмен! Не сомневаюсь: сердце его разбито. Видеть этого храбрейшего бойца из числа ваших штабных, офицера, чья отвага вошла в пословицу, рыдающим словно дитя над телом павшего товарища — жуткое зрелище. Знаю: он сто раз отдал бы собственную жизнь, лишь бы спасти этого ребенка.

Я слушал, находясь с наружной стороны палатки, погруженный, как вы понимаете, в беспросветную печаль. «Отлично, — думаю, — все не так уж плохо: оказывается, распущенные из-за страха и отчаяния нюни могут сойти за благородные слезы храбреца. Раглану не в чем обвинить меня: не я же пристрелил юного идиота, и как мне было удержать оного от желания пожертвовать жизнью? В конце концов, Раглан одержал победу, способную его утешить, и гибель даже коронованного ординарца вряд ли способна омрачить ее». Вы так думаете? Так вы ошиблись.

Когда я наконец предстал перед ним — весь в пыли, истерзанный ужасом, и изо всех сил стараясь выразить раскаяние, что было несложно, — он был вне себя от горя.

— Ну, — говорит он, и голос его был мрачным, как заупокойный звон, — что вы скажете Ее Величеству?

— Милорд, — начинаю я, — мне так жаль, но нет моей вины…

Он вскидывает единственную руку.

— Разговор не о вине, Флэшмен. На вас был возложен священный долг. Вам было поручено — непосредственно вашим повелителем — заботиться о сохранении этой бесценной жизни. И вы, к несчастью, не справились. Я снова задаю вопрос: что скажете вы королеве?

Только такой беспробудный дурак, как Раглан, мог задать подобный вопрос, но мне оставалось только выкручиваться как смогу.

— Что мог я сделать, милорд? Вы послали меня за пушками, и…

— И вы вернулись. После чего первой вашей мыслью должно было стать исполнение вашего священного поручения. И что же вы скажете, сэр? Я сам посреди битвы успел напомнить вам, где вам указывает быть честь. Но вы заколебались, я видел, и…

— Милорд! — кричу я возмущенно. — Это несправедливо. Я не вполне понял в этом шуме, что значит ваш приказ, я…

— Неужели вам необходимо понимать? — говорит он с дрожью в голосе. — Я не ставлю под сомнение вашу храбрость, Флэшмен, она бесспорна, — (только не для меня, думаю я про себя). — Но мне не остается иного выбора, как обвинить вас, хоть это и тяготит меня, — в небрежении тем, что… на что инстинкт обязан был указать как на ваш первейший долг — не передо мной, не перед армией даже, а перед тем бедным мальчиком, чье обезображенное тело лежит сейчас в лазарете. Душа его, можете мне поверить, покоится с миром.

Он подошел ко мне, и в глазах у него стояли слезы. Сентиментальный старый лицемер.

— Догадываюсь о вашей скорби: она тронула не только Эйри, но и меня самого. И я охотно верю, что вы тоже хотели бы сыскать себе почетную могилу на поле брани, как и Вильгельм Целльский. Возможно, лучше бы так и случилось.

Он вздохнул, размышляя об этом и, без сомнения, для него было бы гораздо удобнее сказать королеве при встрече: «Ах, кстати, Флэши сыграл в ящик, зато ваш драгоценный Вилли жив и здоров». Но, каким бы испуганным и жалким я ни был, с таким вариантом смириться не мог.

Некоторое время Раглан продолжал распинаться про долг, честь и мою оплошность, и про то, как ужасно запятнал я свой послужной список. При этом, обратите внимание, жирное пятно на своей карьере в виде тысяч солдат, положенных на Альме, этот бесталанный шут замечать не хотел.

— Боюсь, вам до конца жизни предстоит носить это клеймо, — заявляет он с мрачным удовлетворением. — Как это будет воспринято на родине? Не могу сказать. В данный момент мы должны думать о нашем долге в связи с предстоящей кампанией. Там, быть может, сумеем мы найти утешение, (насколько я мог судить, старикашка все еще думал о Флэши, мечтающем найти себе могилу). Мне жаль вас, Флэшмен, и может быть, из-за этой жалости я не пошлю вас домой. Вы останетесь при моем штабе, и я верю, что дальнейшее ваше поведение сделает возможным воспринимать этот промах — как бы ни были ужасны следствия оного — просто как ужасную ошибку, случайную халатность, которая никогда — ни при каких обстоятельствах — не повторится. Но пока я не в силах принять вас назад в то братство по духу, в котором пребывают члены моего штаба.

Ну, это-то я перенесу. Он оглядел свой захламленный стол и выудил несколько предметов.

— Вот несколько вещественных напоминаний о вашем… вашем погибшем товарище. Возьмите их и храните как ужасное напоминание о неисполненном долге, о неоправданном доверии, о чести — нет, я не буду говорить об уроне чести человеку, чья храбрость не вызывает ни тени сомнения.

Он посмотрел на вещи, среди них был медальон, который Вилли носил на шее. Раглан открыл его и всхлипнул. Потом с торжественным видом передал мне.

— Посмотрите на это милое, чистое личико, — возопил он, — и ощутите муки совести, которые вы заслужили. Это ранит вас больше всех произнесенных мной слов: лицо возлюбленной этого мальчика, такое непорочное, чистое и невинное. Подумайте об этом несчастном создании, которому вскоре, благодаря вашему небрежению, предстоит до дна испить горькую чашу печали.

Взглянув на медальон, я в этом усомнился. Когда я в последний раз видел это непорочное и невинное создание, на нем из одежды были только черные атласные башмачки. В целом свете только Вилли мог додуматься до идеи таскать на шее изображение шлюхи из Сент-Джонс Вуд. Он по ней буквально с ума сходил, маленький развратник. Приходится признать: исполни я свой долг, он до сих пор развлекался бы с ней каждую ночь, а не лежал бы на носилках с половиной черепа. Однако я не мог решить: станут ли причитающий Раглан и прочие благочестивые ханжи, родственники принца, так желать возвращения его к жизни, знай они всю правду? Бедный малыш Вилли.

IV

Что ж, возможно, я оказался в опале, зато пребывал в добром здравии, а только это имело значение. Ведь мог бы стать одним из трех тысяч трупов или тех раненых, чьи стоны доносились в сумерках с той ужасной линии обрыва. Медицинской службы, похоже, не было совсем — по крайней мере, у британцев — и множество наших солдат до сих пор валялись там, где упали, или умирали на руках товарищей, пытавшихся доставить их в развернутый на берегу госпиталь. Русские раненые кучами лежали вокруг наших бивуаков, они рыдали и стонали всю ночь — до сих пор в ушах стоит их душераздирающий вопль: «Пажалста! Пажалста!»По всему лагерю валялись ядра, обломки снаряжения были разбросаны среди луж засохшей крови. Черт побери, как хотел бы я взять кого-нибудь из этих министров, уличных ораторов или кровожадных отцов семейства, пожирающих свой завтрак, и приволочь его в такое место, как холмы на Альме! Не для того, чтобы показать — он просто пожмет плечами, примет сокрушенный вид, вознесет добрую молитву и выкинет все из головы, — а чтобы всадить в живот пулю с мягким наконечником и бросить, завывающего, подыхать на месте. Вот чего они заслуживают.

Не то чтобы меня заботили той ночью раненые или убитые. Мне хватало своих забот. Хоть и сетуя на несправедливость упреков Раглана, я пришел к выводу, что мне-таки конец. Гибель этого злосчастного немецкого балбеса разрасталась в моем воображении сверх всяких границ. Мне чудилось, как королева называет меня убийцей, принц Альберт обвиняет в государственной измене, а «Таймс» трубит о моей отставке. Только тогда я понял, что в армии есть еще о чем думать, помимо собственных удовольствий.