Последняя побудка, стр. 15

У реки, хотя это было довольно далеко, он увидел старика. Тот, вероятно, уже привел в порядок свою лошадь и медленно шел к воде, нагнув голову и хромая; левая рука его была перевязана. Он нагнулся, наклонился к воде. И вдруг исчез из виду.

Глава 42

Календар даже не снял ботинок, сунув ноги в воду; штаны и носки тут же намокли. Ноги у него сначала онемели, но потом вода нагрелась до температуры тела, хотя река все равно казалась прохладной и успокаивающей. Он вышел из воды, лег на поросший травой склон и стал смотреть на тускнеющее небо.

Тут Календар услышал, что кто-то идет по берегу, и остановился рядом с ним. Он даже не поднял головы, чтобы посмотреть, кто это, а только по привычке ощупал кобуру под жилетом, по-прежнему глядя в небо. Старик надеялся, что, кто бы это ни был, теперь он уйдет. Но послышался шорох травы: кто-то устроился рядом с ним. Он не поднял головы.

— Как бы то ни было, — зазвучал голос майора, — Першинг собирается выпустить тринадцатую колонну. Мы двинемся на юг, а потом на запад вдоль гор.

Старик кивнул, глядя в небо. Там плыло облако, одно-единственное. Сейчас оно было прямо над его головой, один край облака окрасился багрянцем на фоне желтоватого закатного неба. Мысль о Першинге вернула его к действительности.

— Ну, и как он?

— Зол, как черт.

Старик засмеялся.

Глава 43

Зол — это было не совсем то слово. Скорее Першинг был разъярен. Он как раз приехал на автомобиле, который взял в аренду у мормона, и майор рассказал ему о нападении. Автомобиль был знаменитый открытый “додж”, на котором Першинг собирался возглавить экспедицию. Он снял верх, открыл одну дверцу и, окруженный солдатами и журналистами, выслушал сообщение. Затем он сказал: “Дьявол!” и захлопнул дверцу.

— Если эти проклятые вашингтонские политики не позаботятся о том, чтобы мы получили подкрепление, я их заставлю. Вам, господа, я разрешаю написать, что хотите, об этом случае. Единственное, о чем прошу, — покажите мне ваши сообщения; не для цензуры, просто я хочу посмотреть, достаточно ли хлестко они написаны. Я хочу, чтобы все газеты рассказали об этом и чтобы все, кто прочтет эти газеты, связались с Вашингтоном. Пока мы это закончим, в Мехико-Сити должно прийти подкрепление.

Обычно Першинг так не делал. Как правило, он тщательно следил за тем, что пишут о нем репортеры. Позже, во время Первой мировой войны, все репортеры, приставленные к нему, имели облигацию в десять тысяч долларов, и если они пытались протащить репортаж помимо цензуры, он конфисковывал облигацию, а однажды чуть не обвинил репортера в государственной измене. В этом походе он вел себя мягче, просто просматривая то, что они пишут. Поэтому он разрешил репортерам остаться и слушать, они никак не могли написать о нападении без его разрешения. Теперь журналисты, казалось, обрадовались. Некоторые улыбались. Собственно, теперь, кончив говорить и задумавшись, он, казалось, тоже просветлел, взглянул на майора, подошел к своей палатке и, пошарив там, что-то достал.

— Вот, майор, думаю, вам не помешает. Это оказалась бутылка виски и кружка, которую он тут же наполнил.

— С разрешения генерала, за вас, — сказал майор.

— С моего разрешения, за всех нас.

Он достал еще несколько кружек, корреспонденты подошли поближе, протягивая консервные банки, крышки от канистр, все, что оказалось под рукой. Першинг разлил виски, а затем выпрямился, поднял свою кружку и оглядел собравшихся.

— За сукиного сына Вилью и за нашу с ним встречу.

— Правильно, правильно. — Все подняли кружки и выпили.

Глава 44

Двое кавалеристов, совершенно голые, бежали по берегу к реке. Майор посмотрел, как они прыгнули в воду, подняв брызги.

— Ты, наверное, знаешь, что вся его семья погибла. Старик наконец посмотрел на него.

— Нет, — сказал он. — Я не знал.

— Прошлым летом. После того как его перевели в Эль-Пасо. Его семья была в Сан-Франциско и собирала вещи, чтобы последовать за ним. Ночью случился пожар. Погибли жена и три дочери. Спасся только младший сын.

Старик продолжал смотреть на него. Прентису этот взгляд был знаком. Так он смотрел, когда колонна двигалась в путь, и старик наблюдал, как майор целует дочь, сына и жену.

Майору стало не по себе от его взгляда.

— Он изменился, конечно. Немного похудел, постарел. Характер у него, правда, такой же, но теперь понятно, по какой причине. Один его адъютант говорил мне, что он стал гораздо больше жаловаться, чем раньше. Мало припасов, мало людей, и все такое. Как будто он заставляет себя о многом забыть и считает, что все должен делать сам, потому что не надеется на чью-либо помощь.

Старик отвернулся и стал смотреть на реку.

Они довольно долго молчали, и вдруг старик неловко поднялся и зашагал прочь.

Глава 45

Прентис сидел, прислонившись к дереву, и впервые за всю кампанию ел какое-то жаркое, которое приготовили для них мормоны. Он выудил кусок мяса, пропитанную соусом картофелину, отправил в рот и стал медленно жевать; внезапно он увидел, что рядом стоит старик.

— Не обременяйте себя благодарностью.

— Я не о том.

— Все равно мы теперь квиты.

Старик пожал плечами.

— Ты прав, в лошадях ты знаешь толк. Сейчас прежде всего надо раздобыть тебе новую винтовку.

Последних слов Прентис не расслышал. Он еще некоторое время жевал, потом проглотил еду, отставил тарелку с ложкой и скосил глаза на старика, желая понять, правильно ли он понял его слова и действительно ли это означало то, что он думал.

Старик по-прежнему стоял рядом.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 46

Джорджия, 1864.

До них уже дошли слухи, что сожгли Атланту. Теперь ходили слухи о том, что еще янки собираются сделать. Конфедерат генерал Гуд отошел от Атланты на север, и многие думали, что Шерман отправится за ним. Никто не думал о том, что случилось в Виргинии, и не догадывался, что случившееся однажды повторится. Даже когда уже не оставалось сомнений, они не могли до конца поверить в это. Вместо того чтобы двинуться за Гудом или избрать себе другую военную цель, Шерман оставил свои позиции и, чтобы деморализовать южан, повернул свои шестьдесят тысяч человек из Атланты к Саванне и морю, уничтожая и поглощая все на своем пути.

Ноябрь, самое подходящее время для таких дел. Как сказал позже один историк: “Они двигались шестидесятимильным фронтом по богатой земле, где только что собрали урожай, амбары были забиты зерном и фуражом, коптильни ломились от окороков и бекона, на полях пасся скот. Ежедневно каждая бригада отряжала фуражную роту человек из пятидесяти, которая прочесывала местность на несколько миль с каждого фланга от линии марша бригады. Захватывая повозки и телеги крестьян, они нагружали их ветчиной, яйцами, кукурузой, цыплятами, индейками и утками, сладким картофелем и всем, что можно было увезти, и каждый вечер доставляли свой груз в бригадные штабы. Другие роты пригоняли скот. То, что солдаты не могли забрать с собой, они уничтожали. Чтобы не тратить патронов, они рубили саблями свиней, а лошадей и мулов убивали ударами топоров по голове. С рассвета до заката тощие ветераны, привыкшие к галетам и солонине, обжирались ветчиной, мясом и свежей говядиной и, продвигаясь по штату, сделались толстыми и гладкими. Потолстели и негры, которым они отдавали плантаторскую еду и которые ликовали при приближении армии, как живое воплощение песенки:

Скажи, черномазый, видал ты, Как по дороге впопыхах Хозяин драпает усатый, Побрал его бы прах?

Удрал хозяин, хей-хо! А негр остался, хо-хей! Наверно, близко царство Божье, И наступает Юбилей.

И действительно, тот год оказался счастливым для негров, так же как для хохочущих ветеранов Шермана марш этот был чем-то вроде пикника. От фланга до фланга на протяжении шестидесяти миль поднимались столбы дыма: наступающая армия все разрушала. Склады, мосты, сараи, мастерские, депо и фабрики были сожжены. Не пощадили даже домов, особенно старались “обормоты”: дезертиры, сорвиголовы и мародеры с Севера и Юга, которые участвовали в марше ради добычи. Эти люди заставляли стариков и беспомощных женщин показывать им тайники, где прятали серебро, драгоценности и деньги. В грязных подкованных башмаках они плясали на белоснежном белье и сияющих столах, ломали мебель ружейными прикладами, рубили саблями пуховые постели и колотили окна и зеркала пустыми бутылками. Шерман мог бы приструнить их, но не очень-то старался. “Война — это жестокость, и ее нельзя смягчить”, — сказал он жителям Атланты, и намерением его было показать, что Конфедерация не в состоянии уберечь от нее своих людей”.