Перешагни бездну, стр. 48

Сахиб Джелял заметил стоявшему рядом высокому тибетскому ламе:

—  Что же Кривой не вступился    за    Шоу?    Приехали-то они вместе. — Но  в  многоголосом,  шумном  сборище  слова  эти  буквально потонули. — Толпа капризна... бывало и раньше... Терпение людей истощалось. Они хватали своего государя, поднимали вы­соко над головой и бросали в хауз...

—  Так не трудно и простуду схватить, — иронически усмехнулся лама. — Но минуточку, господин эмир заговорил.

А тем временем эмир все что-то шептал на ухо Главному с Посохом, и тот понимающе кивал головой и тоже посматривал подозрительно на сипая. Затем придворный спустился с возвышения и тараня по-бычьи толпу, пробрался к нему и что-то сказал. Ответ лучил, видимо, неожиданный и надменный, потому что, испу­ганно замотав головой, поспешил к трону.

Но   доложить он не успел.   Эмир   расслабленно   поднял   пухлую руку и, дождавшись   относительной   тишины, проговорил негромко:

—  Аллах  акбар! Бог есть велик! Нет бога, кроме бога! Свидетельствую, у бога нет сообщников, свидетельствую, что Мухаммед есть его слуга и посланник божий... всемогущий... имеет девя­носто девять свойств. И он потряс четками.

—  Четки... девяносто девять костяшек...  свойств  бога... девя­носто девять имен всесильного. Трепет и почтение!..

Молитвенно он погладил бородку и продолжал:

—  Истинная религия... почитает высшей обязанностью милос­тыню. Милостыню обязаны давать все... даже нищие... неимущие... Лишенный трона отцов, нищий я... Казны... имений... золота... се­ребра  не  имею.  Мусульманин  должен  отдавать  что  имеет  луч­шего...   Старшая   супруга   наша   Бош-хатын   собрала,   наскребла в ларе муки... испекла девяносто девять хлебцев-лепешек...  просила раздавать... нуждающимся сию садака... произнося  каждое имя аллаха.

Главный с Посохом провозгласил:

—  Пусть же подойдут   алчущие и получат. Но-но, осторожно... куда лезешь!

Возглас его относился к круглобородому оборванному дерви­шу, метнувшемуся к трону. В нем без труда можно было узнать Ишикоча-привратика. Он сморщил свое и без того морщинистое лицо, презрительно шевелил толстыми губами и почему-то пря­тался за спины нищих. Он явно старался не попадаться на глаза своему бывшему хозяину. Впрочем, это удалось самаркандцу без труда. Меньше  всего Сахиб Джелял  интересовался  дервишами.

—  А что я говорил! — пищал Ишикоч. — О бесстыжий и безу­держный демон жадности!

Вся масса нищих, калек отступила.

К трону потянулась вереница жаждущих милостыни. На пер­вый взгляд они не отличались от остальных оборванцев, но, стран­но, в прорехи лохмотьев виднелись добротные одежды — бухар­ские шелковые халаты, туркменские малиновые и темно-сирене­вые камзолы, европейские пиджаки. Каждому из подошедших эмир протягивал лепешку-патыр из серой муки и цедил сквозь зубы:

—  Лепешка  аррахмат... — милостивая... лепешка...  аррахим — милосердная, лепешка... альмалик — царственная... лепешка... аль-газиз — всесильная...

Раздача затянулась. И не столько потому, что лепешек в кор­зинах действительно было девяносто девять. Многие получившие из рук эмира милостыню вполголоса обращались к нему с прось­бами: «Прошусь на прием...», «Жду выполнения обещания», «При­был из Бомбея», «Соблаговолите выслушать меня»...

Подошел за подаянием и кривой сипай. Он совсем тихо сказал одно слово: «Пешавер!» — но так, что эмир даже вздрогнул и по­краснел.

Что сказал, получая лепешку альбасит — наделяющую, Сахиб Джелял, никто не расслышал. Но эмир страшно забеспокоился. Глаза его округлились, к щекам прихлынула кровь, и сейчас же снова на лице выступила желтизна.

Произошла заминка. Лепешка алькобиз — верующий повисла в воздухе.

Он поднял лепешку к глазам, подержал с минуту, а затем про­тянул ее тибетскому ламе.

Тут же прислужник побрызгал на руку эмира сандаловой во­дой, снимающей скверну. Он спешил исправить промах: разве можно было давать садака кяфиру-язычнику.

Сеид Алимхан вдруг поднял руку. Он требовал внимания.

Очередной покупатель сделал дикие глаза и замер.

—  Моя   дочь,— пронзительно   закричал   Сеид Алимхан,— не­счастная, злосчастная!.. Знак скорпиона!.. Рождена   в   недобрый час... Моя кровь... Мое дитя... вышла из чресел законного мусульманского государя... дочь!  Слези...  горе...  Отец — властелин Бухары! Сочувствия несчастьям малики бухарской!..

Толпа слушала, не понимая, о чем речь. Многие тихо спрашивали друг у друга:  «В чем дело? Что случилось?  Какая дочь?»

Главный с Посохом объявил:

—   Присоедините же ваши слезы и молитвы к горю царственного отца, дочь коего предана на поругание злокозненными большевиками. И знайте — молодая, прекрасная дочь эмира была схвачена советскими,  брошена  в узилище  и закована  в  цепи!  Увы! Взывайте ко всем мусульманам о помощи!

Ропот, вопли  раздались  в толпе.  Когда  толпа  утихла,  эмир слабым голосом обратился к Ишикочу:

—  Святой дервиш... несчастная  принцесса... Сей патыр... скушайте... не нужна нам ваша монета.

—  Еще бы, — бормотал   дервиш    Ишикоч,    пробираясь через толпу, — ты  любящий  отец...  вспомнил,  через  десять  лет...   подлец… — Но говорил он тихо. Очень   тихо, и вряд ли кто-либо   слышал его  слова.

Раздача  продолжалась до тех пор, пока  последняя лепешка, носящая последнее, девяносто девятое, имя аллаха — ассабур — терпеливый — не была вручена самому почтенному из богомольцев — господину Главному с Посохом — Начальнику Дверей Хад­жи  Абду Хафизу.

ДЕЛА   ТОРГОВЫЕ

                                                             Дружба с чесоточным ведёт к чесотке

                                                                                  Абу Али ибн Сина

Улицы азиатского города ночью небезопасны. И сегодня на улицах стреляли. Шахский верховный фирман запрещал жителям да выходить за ворота после вечернего азана. Начальник города предупреждал в своем фирмане очень строго и снимал с себя ответственность за жизнь и благополучие смельчаков, лю­бителей ночных прогулок.

Индусу, да еще в малиновом тюрбане, какие носят на Востоке ростовщики, следовало внимательно читать фирман и считаться с тревожными событиями в городе и стране. В азиатских стра­нах услугами ростовщиков-процентщиков пользуются охотно и часто, но индусов, занимающихся этим древним ремеслом, ненави­дят. И коммерсанту, к тому же носящему английскую фамилию Шоу, лучше бы не бродить по ночным улицам и базарам да еще выставлять напоказ свою малиновую чалму в ярком свете факела, который нес в высоко поднятой руке перед ним мальчик-пуштун из базарных холуев-югурдаков. Одно то, что мусульмане — жители Кабула — почитают всех ростовщиков-индусов безбожниками, могло послужить причиной серьезных неприятностей.

—  Ай-яй-яй!    Поглядите на язычника,   поклонника   идолов,— взвизгнула совсем неожиданно и неистово    тьма. — Смотрите, он помыкает сыном мусульманина.

Откуда-то посыпался настоящий град камней. Крупная галька больно ударила индуса в плечо.

Толпа призраков с белыми масками-лицами заметалась во мгле средь домов. Призраки размахивали палками и дубинами. Маль­чишка пуштун ничуть не оробел. Подняв еще выше факел и ска­ля зубы, он приготовился полюбоваться интересным зрелищем. Не каждый день видишь, как убивают — проклятие его отцу! — кровопийцу-ростовщика. Призраки полукольцом обступили индуса.

—  Смотрите!   Он   напугался!   Он   дрожит! — выкрикивал   кто-то. — На лице его испарина  страха.  Его  корежит ужас смерти! Бей!

Лицо индуса поблескивало жемчужинами пота. Малиновый тюрбан, сдвинутый камнем, сместился несколько набок и придал господину Шоу залихватский вид ночного гуляки, что вызвало новый взрыв ярости у толпы.

Шоу был, конечно, напуган. Ночная толпа фанатиков кого угодно напугает. Глаза его бегали, метались. Он искал лазейку, но тьма шевелилась громадным зверем с десятками лап и разину­тых черных провалов-пастей.