Перешагни бездну, стр. 140

—  Ну и что же. Ни в Лечвавере, ни в Кала-и-Фатту я не скры­вал, что я из России. Кривой только окончательно запутался. Мо­жем ему и помочь в этом.

В ту же ночь в горном селении, когда доктор Бадма и Сахиб Джелял пытались согреться и отдышаться у дымного костра, док­тор приказал позвать Куширмата. Он приплелся мрачный, страш­ный, враждебный. Зрачок его единственного глаза суматошно ме­тался. В ответ на приглашение присесть н погреться горячим чаем Курбаши еще более встревожился. Он нетерпеливо ждал вопросов, совершенно неуверенный в том, что произойдет. Но ни доктор Бадма, ни Сахиб Джелял не спешили. Всегда выгоднее, чтобы язык развязал противник.

И Кривой не выдержал.

—  Мусульманин  не забывает доброго хлеба, — пробурчал  он как-то виновато. — Добрый хлеб помнят всю жизнь. Я — мусуль­манин.

—  Мы не забыли и доброй   руки, — чуть   усмехнулся   доктор Бадма. — Руки, которая оставила рукоятку маузера в покое.

—  Мы с вами, домулла, квиты, — все так же невнятно бурчал Кривой. Исподлобья он озирался. Ему явно не нравилось, что в проеме низенькой дверки на пороге хижины появились два длин­ноусых конюха-саиса из состава личной стражи Сахиба Джеляла. А себе в саисы Сахиб Джелял набирал отъявленных головорезов из белуджей, каждый  из которых являл собой полный  арсенал отличного, самого современного огнестрельного оружия.

—  Клянусь, мы квиты, дело пошло баш на баш, — беспокойно заговорил Кривой. И по всему видно было, что он струсил, хоть трусить такому известному во всей Азии разбойнику и не подо­бало бы вроде. — Клянусь, мне и дела нет, что вы делали на стан­ций Милютинской и позже а других местах. Вы накормили меня. Я был вашим гостем, а такое мусульманин не забывает.

—  Вы не причинили мне вреда в Афтобруи,  и  это я тоже помню.

—  Мы квиты!  И я не знаю и знать не желаю, кто вы такой. И хочу, чтобы вы не знали меня.

Но Сахиб Джелял не пожелал оставлять дело так. Ему не нравился тон разговора, и он веско и властно заговорил:

—  Послушайте, вы, перед вами сам лейбмедик, главный док­тор их высочества  эмира Алимхана, господин тибетский поддан­ный Бадма. По повелению великого эмира доктор Бадма оберега­ет здоровье и жизнь царицы Бадахшаня госпожи Резван, любимой супруги эмира.

Сглотнув слюну, Кривой испуганно забормотал:

—  А нас... А мы... назначены охранять покой и неприкосновен­ность госпожи Резван-ханум. Нам хорошо платят, и  мы хорошо охраняем. И здесь мы с вами квиты. Позвольте нам удалиться.

Когда он ушел, озираясь, доктор заметил:

—  С него хватит. Он будет держать язык за зубами. Но вот бедя. Мы не знаем, кто его назначил начальником раджпутов!

Этот вопрос серьезно заботил доктора!..

—  Если это дело рук Бош-хатыи, значит, царицей Бадахшана серьезно заинтересовались в Англо-Индийском департаменте, по­тому что отлично известно, чей слуга и наемник Кривой.

—  Придётся не спускать с него глаз. Он провозглашает жизнь и безопасность, а  в сердце у него яд и злоба. Волку доверили свечку.

Мудр и дальновиден был Сахиб Джелял. Он видел и донышко души любого человека, но и он недооценил всей изворотливости и хитроумия Курширмата Кривого.

В жестокой стране, в жестокое время все это происходило. И жёсткие складки легли в уголках рта доктора Бадмы, такие жёсткие, что Сахибу Джелялу сделалось не по себе. Никогда он не видел еще своего друга таким мрачным.

—  Не опоздать бы  нам, — закончил  разговор доктор  Бадма.

—  Вы думаете, Кривой донесёт инглизам на нас?

—  Нет. Слишком он хитер. И я уже сказал: это ровным счётом ему ничего не даст. Он сам знает. К тому же_г пока наш караван идет по горам, Курширмат просто лишён возможности связаться с Пешавером. Я думаю о другом — сколько невинных душ на со­вести господина  курбаши. А теперь… эта Резван. Одной душой для него больше — одной меньше. Что ему до того!

Известно, что тибетский доктор Бадма относил себя к буддис­там-непротивлен-цам, и такие рассуждения вполне ему  пристали.

БЕЛАЯ  ЗМЕЯ

КАРАВАНЫ ИДУТ НА CEBЕP

                                                            В муравейнике нет ни одного муравья, на

                                                            котором не было бы клейма руки насилия.

                                                                                  Феридун

                                                            Змея ненавидит запах мяты,

                                                            а она растет у входа в ее нору.

                                                                              Узбекская поговорка

Отряд шел через перевалы, где снег лежал «на глубину копья». Проводники жаловались: «Мы разорваны когтями тигра-холода». Хмурый день прогонял морозную ночь. И снова зажигалась за горными хребтами тусклая утренняя заря. Кони скользили на на­ледях, падали. Кони гибли, срываясь в пропасти.

Вождь вождей все чаще развязывал бархатный мешочек. Зве­нело золото. А если жители каменных хижин упрямились и не же­лали давать вьючных животных, из кобуры извлекался «убедитель­ный довод». И последняя лошадь, жизнь и смерть горца, выводи­лась из каменной конюший.

Много дней пробивались через горы. Железный организм вож­дя вождей, стальные мускулы его гурков превозмогали все лише­ния и трудности зимнего пути. А со своими спутниками, департа­ментскими чиновниками и подрядчиками Пир Карам-шах и не ду­мал считаться. Не один из них отстал и остался где-то позади.

Местные властители из захудалых каракорумских князьков восторгались: «О вождь вождей, лишь тебе под силу такое! Лишь богатыри — великаны горных вершин — способны на такое! Твои руки и из камней выжмут масло!» Пир Карам-шах морщился и не желал слушать льстивые восторги. Он понимал, что «низкое интри­ганство и подвиг отнюдь не совместимы», и свирепо принимался разносить чалмоносных шахов-царьков и миров-владетелей. И при­том резко, даже грубо, хотя всегда и во всеуслышание утверждал, что грубость в обращении с туземцами недопустима.

А на таком холоде приходилось даже кричать. Он кричал, что­бы согреться и чтобы вывести горцев из зимнего оцепенения. И он кричал: «Мелкие, гнусные обманщики! Где рабочие? Почему сня­ли строителей с перевалов?» Он срывал на чалмоносных владе­телях злобу и досаду. Из-за лени и разгильдяйства важнейшая стратегическая дорога на Бадахшан строилась безобразно медлен­но. А в зимние месяцы её вообще не строили.

Дорога должна была сделаться связующей осью будущей центральной азиатской Тибето-Бадахшанской империи. Но лентяи и бездельники расползлись по своим утонувшим в сугробах селе­ниям, и все работы остановились. И вместо того, чтобы доехать до Мастуджа на автомобиле с комфортом и удобствами, прихо­дилось карабкаться верхом, а то и пешком, держась за хвост коня, и совершать никому не нужные «подвиги» — проваливаться по горло в снег, обмораживать ноги, давиться дымом костров, спать на камнях.

—  Где дорога? — спрашивал Пир Карам-шах, пощелкивая ног­тем по двойной красной линии на карте. Чернильная трасса авто­мобильного шоссе выглядела  внушительно,  но  дорога  существо­вала ещё лишь в проекте.

Транспорты с оружием и амуницией остались с осени у подно­жия перевалов. Сотни ящиков и вьюков лежали мертвым грузом в селениях вдоль трассы будущей дороги, ловкачи-чиновники из Англо-Индийского департамента не теряли времени и продавали винтовки по ценам до смешного низким. Но оружие покупали со­всем не те, кому оно предназначалось. Ибрагимбек и его локайцы находились далеко на севере. Они так и не смогли пройти на юг через непроходимые в зимнее время перевалы.

Но наконец «белоснежное сменилось на темное», «зубы зимы перестали грызть камни». Бурая земля оделась зеленым шелком. Люди ущелий и долин выбирались все чаще из сырых, холодных каменных коробок хижин погреться на солнце, посмотреть из-под руки, не очистились ли от снега перевалы и горные тропы, не пора ли седлать мохнатых яков, ревущих от весенних желаний.