Тени пустыни, стр. 61

— А вам разве неизвестно, ваша милость, что прерывать молитву допустимо лишь в трех предусмотренных случаях: при землетрясении, или если упадет ребенок, или когда убежит должник…

В ответ Али Алескер только громко сплюнул.

— Вы напрасно плюетесь, ваша милость, ибо распорядок молений мудро установил сам пророк Мухаммед, да произносят имя его с уважением и почтительностью!

Алаярбек Даниарбек тщательно сложил попону, перебросил через плечо и удалился размеренным, полным достоинства шагом. Свита зевак проводила его до чадыра.

— Какое усердие в упражнениях веры! — воскликнул Джаббар ибн–Салман. — Даже чрезмерное усердие…

— Я и прогнал его поэтому, — буркнул Али Алескер. — Намаз не мешает богомольцу слушать… А мы говорим достаточно громко. И потом я хотел поговорить о дервише…

— Я утомился, — слабым голосом протянул араб, — отложим наш разговор.

— А тебе, — сказал Али Алескер Зуфару, — придется поспать в загоне для овец. Я не вижу для столь знатного путешественника более подходящей гостиницы.

— Может быть, — сказал араб, — его устроим получше… в одном из чадыров?

— Нет, — возразил Али Алескер, — в чадыре ненадежно. Ночь длинна. У него хватит времени для размышлений… И не вздумай бегать, — обратился он к Зуфару. — Мои курды и в темноте видят не хуже гепарда…

Зуфара увели.

В белой палатке разговор продолжался. Он содержал немало намеков и полунамеков. Едва ли непосвященный мог извлечь что–либо из него.

— Ожесточен? — спросил араб.

— Фанатик, — буркнул Али Алескер.

— Или крупная птица, или, что не исключено… произошла ошибка.

— Вы думаете, муравей? Рабочий? Нет, в муравейнике есть и рабочие и солдаты. Он… сражался как воин. От темного дикаря ждать такого…

— Я сам видел таких, которые дрались не за свою шкуру, а за идею. Я встречал рядовых пуштунов в двадцать девятом. Посмотрели бы на них под Джалалабадом! Мы дали им винтовки и патроны. Шли под пулеметы не моргнув глазом. Шинвари* сражаются, пока стоят на ногах… А кто они?.. Дикари, толпа тупых убийц… Шли грабить, резать, насиловать. А какой бешеный порыв! Энтузиазм!

_______________

* Ш и н в а р и — одно из пуштунских племен.

— И все же он не пастух, не просто матрос. Он из комиссаров по крайней мере. Как жаль, что дервиш не в наших руках. Какая очная ставка была бы!

— Нет у нас времени. Ночью я сам займусь им. Как бы только криком он не напугал хезарейский сброд. — С жестокой усмешкой Джаббар ибн–Салман показал на чуть теплящиеся костры становища. — Надо отвезти его подальше.

С напускным равнодушием Али Алескер помял в пальцах сигарету.

— Помойная яма.

— Что вы имеете в виду?

— Нашу благородную деятельность. Тьфу–тьфу!

— Нет, я, Джаббар ибн–Салман, не садист. Пустыня проникла и в мою кровь, а с пустыней и все ее атрибуты! Пустыня жестока! Око за око! Моисеев закон родился на песке и колючке.

— Умываю руки. Отвратительно…

— Когда–то давно, в доисторические времена, я, безусый археолог, мечтал о крестовом походе цивилизации на Восток. Рыцарские мечты. А вы?

— Я больше восточный человек, чем вы. Мать у меня персиянка. И, вероятно, потому я унаследовал всю поэзию Востока, а от отца холодную жестокую прозу шведа. Кровь и грязь инквизиции мне претят, тьфу!

— Мои друзья–арабы льстили мне. Они говорили, что я читаю их мысли. Что я одним взглядом заставляю их делать то, чего они не хотят делать и никогда не хотели… Желаете присутствовать при опыте? Обещаю одну психологию без… этой, как вы сказали, инквизиции. Сделать из него все, что надо.

— Я передал его вам. Дальше ваше дело. Но мне здесь нельзя оставаться. Завтра…

— Вы уезжаете?

— Поеду до Доздаба и обратно в Мешхед. Проверю работу на шоссе. Очень скоро оно понадобится. Мысленно вижу караваны автомобилей, мчащихся к границам Советов… Вот это дело! А пачкать руки в крови?.. Избавьте. Что с вами?

Лицо Ибн–Салмана набрякло и побагровело. Глаза налились кровью.

— Кажется… лихорадка… возвращается. Мне трудно… говорить. Извините. Я прилягу. Проклятая лихорадка. Как не вовремя…

Он лежал, закатив глаза, словно прислушиваясь, что у него делается где–то внутри, в его небольшом сухом теле. Вдруг он заговорил снова, и заговорил каким–то чужим, не своим голосом:

— Храни свой язык! Человеческий язык быстр к убийству!

Али Алескер удивленно вскинул голову:

— Благодарен за нравоучение. На вашем месте я бы…

Он тут же понял, что Джаббар ибн–Салман был уже далек и от него и от хезарейского становища. Тело его горело от лихорадки. Он говорил быстро с каким–то надрывом…

— …Смерть… надоели… м… м… м… мой генерал, вы глупы… баронет… посвятите в… в рыцари ордена… чего… грязи… Грязь… Отвратительно! Араб–семит… негр… араб… получеловек, дикарь… Притворяться их другом, братом… надоело. Устал. Надоели… Пуштуны хуже арабов, еще хуже… головорезы… Ха, они отрезают, головы, когда приказываю я! Святой Георгий!

Али Алескер один во всей Персии знал прошлое Джаббара ибн–Салмана. Многое из бреда его, возможно, отвечало мыслям и чувствам достопочтенного персидского помещика из Баге Багу.

Больной замолчал. Приподнявшись на локтях, он вполне здравым взглядом посмотрел на Али Алескера и спокойно сказал:

— Не дайте ему сбежать!

Откинулся на спину и впал в забытье.

— Сбежать? — проговорил громко Али Алескер. — Ну, сбежать я ему не дам. И ящерица из такого места не убежит.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Медленно, томительно медленно идет караван через пустыню. Надрывно бренчат колокольцы. Бормочут что–то про себя верблюды.

От природы верблюду дано проходить за день два фарсаха. В век поездов, авиации, автомобилей верблюжья медлительность кажется особенно медленной и тоскливой. Живого, энергичного человека такая медлительность бесит. Холодный, апатичный человек впадает в спячку и делается безразличным ко всему.

Караван шел по путям, которые не знали не только автомобиля, но и обыкновенных колес персидской арбы.

Караван шел через Иран, поперек всего персидского государства. Он шел с запада на восток. На верблюжьих седлах поскрипывали ремни под тяжелыми вьюками.

Удивительно! Персидская администрация не замечала каравана, хоть он состоял из семисот двадцати семи верблюдов и шел очень открыто, очень долго по Персии. Не видели тяжелых вьюков и самые бдительные чиновники, которые так любят хвастаться: «В нашем благословенном государстве, благоденствующем под рукой его величества шахиншаха Реза Пехлеви, и мышь не проскользнет без нашего на то дозволения».

И тем не менее караван из семисот двадцати семи верблюдов пересек все шахиншахское государство, проскользнул через Персию, как нож сквозь кусок масла. Караван много раз останавливался на дневки в долинах Хузистана, переваливал горные кряжи страны Загрос к северу от Шираза, располагался становищем у колодцев Соляной пустыни Дэшт–и–Кэвир… Соблазнившиеся видом увесистых вьюков, бешено скакали вокруг каравана, щелкая затворами винтовок, в своих бараньих шапках курды, устраивали засады в каменистых ущельях бахтиары, палили из сотен ружей красноглазые кашкайцы, сотрясали степь тысячами тяжелых подков своих коней цари пустыни арабы, жгли на вершинах холмов по ночам костры ашфары, с ножами в зубах и со своими кривыми саблями кидались на верблюжью охрану ослепленные жаждой грабежа джемшиды. Все кочевые и полукочевые племена, населяющие Иранское нагорье, интересовались, переживали и питали необузданное свое воображение фантастическими слухами о караване. Многие хотели захватить его силой оружия, многие мечтали урвать хитростью хоть малую толику, а многие надеялись просто подзаработать мирно на доставке воды, хвороста, лаваша. Многие отдали бы полжизни, чтобы узнать содержимое вьюков. Но позади, по бокам, спереди каравана день и ночь стеной ехали свирепые луры племени кухгелуйе. А все в Персии знали, что пуля кухгелуйского всадника летит далеко, что пуля кухгелуйе метит всегда прямо в сердце.