Тени пустыни, стр. 2

Супруга стоит на пороге кухни, и в руке ее меч — железный половник. Разве не похожа возлюбленная моя супруга на Керим–хана, заслужившего кровавыми деяниями прозвище Великий Убийца? Почему, о Кроткий, ты вложил в столь соблазнительное тело гурии нрав филина?

Почему? Потому что ты не Всемогущий, а Ничего–немогущий. Иначе ты не допустил бы, чтобы царь поэтов Абу Нафас бегал вокруг Каабы и кусал за икры правоверных. Ужасный безбожник Абу Нафас совершил паломничество в Мекку лишь потому, что одна очаровательная и набожная рабыня багдадского халифа Гарун–аль–Рашида отправилась в Мекку замаливать свои грехи. Сердце царя поэтов давно горело страстью к той красавице. И когда она прикладывалась губками к черному камню, Абу Нафас очутился рядышком и прикоснулся своими губами к тюльпану ее щечки. Вы думаете, что аллах тут же испепелил святотатца Абу Нафаса вместе с кокетливой вертушкой? Нет, всемогущество аллаха выдумано бухарскими жирными муфтиями. А Абу Нафас воспел поцелуй у Каабы в восхитительных стихах.

Но, кажется, мы опять отдалились от сути…

Начну же описание с того дня, когда мой хозяин… Какой же он хозяин? Человек из рода марви не признает никакого хозяина.

СТИХ:

Хозяйская одежда маркая,

Хозяйская лошадь потливая.

Когда я говорю «хозяин», речь идет о беспокойном докторе, с которым я, Алаярбек Даниарбек, в Стране Гор воевал с отцом непотребства, турецким генералиссимусом, шелудивой собакой, зятем халифа — Энвером–пашой. Где были охотники, где дичь?

Кто скажет?

Так вот, в день, послуживший началом событий, открывается калитка и к нам во двор входит доктор. После приветствий и объятий доктор сказал: «Друг, помню я, что вы изъявили желание совершить паломничество к мавзолею имама Резы в Мешхеде».

Да, такое желание лежало на донышке сундука моего сердца. Все мы, марви, считаем своей святыней Мешхед.

СТИХ:

Даже камни идут в Мешхед.

«Укладывайте ваш хурджун, — посоветовал доктор. — Наденьте дорожные сапоги, подпоясайтесь да не забудьте шило и иголку с ниткой». Оказывается, доктор отправлялся с экспедицией в Персию и хотел взять меня с собой.

О дающий силу, мог ли я предвидеть, что последует, хотя ясно, если берут в дорогу шило и иголку, предстоит долгое путешествие.

СТИХ:

Порой боится человек повстречать в пути судьбу!

Кто знает, где на дороге лежит камень, о который придется споткнуться? Но не спрашивай прыгающую лягушку о ее прыти. Мог ли Алаярбек Даниарбек знать, что паломничество к Золотому Куполу подобно хождению канатоходца над бездной. Кто хочет мяса дичи, отдает десять фунтов своего мяса…

Я, Алаярбек Даниарбек, снова вступил на путь странствий. За неимением дервишеского плаща «гайдари» я надел домотканую бязевую рубаху, вместо «хирки» — рясы — белый камзол, вместо пояса «танбанд», из шерсти жертвенной овцы, повязался шелковым платком, изящно расшитым ручками дочки–умницы Шафокат. Прихватил я на всякий случай и дервишескую веревку «сойли» с тремя баги — узлами: первый узел — «эльбаги», ручной узел, предостерегающий от воровства; второй узел — «дильбаги», напоминающий о вреде лжи; третий «бальбаги», узел чресел, упрекающий за гнусность блуда.

Отправляясь в Мешхед, я принял на себя обязанности дервиша, а таких обязанностей, да будет известно, двенадцать: быть поваром и носителем мешка, быть слугой и подносителем жертв, быть хлебопеком и конюхом, быть дворецким и подметальщиком, быть доверенным лицом и караванщиком, быть кофейщиком и привратником. Все пришлось исполнять Алаярбеку Даниарбеку, и лишь обязанности шейха — начальника — оставил себе беспокойный доктор…

На рассвете перекнул я через плечо хурджун и пошел на станцию. Проводы дервиша неприличны. Но дочке нашей, умнице Шафокат, я не мог запретить пройти со мной до угла. При всех своих совершенствах Шафокат не отличается послушанием. Считает она там всякие дервишеские предписания глупостью. На вокзале меня уже ожидал беспокойный доктор с билетом до Ашхабада.

На этом заканчивается первая запись в школьной тетрадке с таблицей умножения на голубой обложке.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Голос звучал над рекой. Молодой голос. Он пел назло ветру и холоду, шуму воды и острым, колючим снежинкам вперемешку с песком.

Милая, схожая с солнцем,

Что же случилось? Что же случилось?

Блещешь ты дивных зубов белизною.

Что же случилось? Что же случилось?

Кызылкумский ветер нес из пустыни песок и снег.

Он отгонял весну и норовил выветрить весенние грезы из головы и сердца молодого парня, дерзко распахнувшего куртку на груди.

Никак парень не хотел признать, что еще своевольничает на реке северный ветер, что кругом, сколько глаза не щурь, нет и в помине не только красавиц, «блещущих дивных зубов белизною», но даже и живой травинки на берегу не найти.

Видавшая виды тельняшка пропускала струи — какие там струи — потоки сварливого, пронзительного ветра.

Желтая река морщилась под холодным дыханием пустыни. Желтые скользкие берега выползали рыбьими спинами из мути крученного и перекрученного в неистовстве шайтанского танца снега.

О железную палубу ветер даже скрежетал от злости. Железная палуба полыхала морозом. Ледяное железо кусало подошвы ног сквозь худые подметки. По желтой жиже реки медлительно плыло желтое ноздреватое сало. Аму–Дарья выглядела неуютно.

И если парень хотел согреть сердце стихами, ему надо было выбрать совсем другие стихи, а не стонать вместе с древним Атаи: «Что же случилось? Что же случилось?»

Петь бы ему сейчас что–нибудь знойное:

Пышут жаром полуденным объятия Аму,

Не страшись их! В пепел тебя не сожгут…

Такие строфы пел летом джирау — сказитель — на пристани в Турткуле. Сидел он на теплых досках причала, седой, как сама песня, и руки его, сжимавшие старенький кобуз, дрожали. И голос его, выводивший дрожащие трели, тоже трепетал комышинкой под дуновением горячего ветра, налетавшего из недр пустыни. Джирау пел, а Зуфар улыбался. Стыдно видеть смешное в старческой дрожи, в надтреснутой, слабенькой мелодии. Зуфар прятал в губах смех и нырял по–мальчишечьи с высокого помоста. Он плескался в прохладных глубинах омутов и водоворотов. Он не боялся. У него железные мускулы грузчика и железное здоровье степняка.

Он пришел на реку из Кызылкумов, чтобы стать лоцманом и штурманом. И совсем не потому, что на реке легче, а в песках труднее. В песках, среди барханов и соли, жизнь сурова. На Аму тоже суровая, трудная жизнь. Но река влекла блеском водных пространств. В реке так много воды, а в колодцах так мало, ничтожно мало. И в Аму–Дарье такая вкусная вода! Не то что соленая скудная вода колодцев. Восточного человека всегда мучит жажда. Его мечты всегда о воде.

Сначала Зуфар жил в пустыне. Много лет, просыпаясь по ночам, он видел черное небо с серебряными звездами. Много лет он с вершин барханов видел только такие же барханы, серые, желтые, красные. Много лет он странствовал со стадами по пескам от солончаков Кемирек–кум, что к северу от Бухары, до острова Атау на Аральском мелководном море. Он не мерил караванные тропы верстами и километрами. С детства отмерял он пути отар днями, неделями, месяцами.

До шестнадцати лет Зуфар, как и его отец, и дед, и прадед, был человеком пустыни. Он был скотоводом. Он разводил каракулевых овец, смушки которых ценнее золота. Зуфар делал золото из песка, из мертвой, сухой почвы Кызылкумов. Но он не знал, что делает золото. Он воевал с волками, со зноем, с жаждой, с зимним бураном, с бескормицей, с гололедицей, с песком. Он не знал ничего, кроме песка. Искалеченный саксаул с соляными листочками казался ему тенистым чинаром из волшебной сказки. Чуть сочащаяся струйка ключа где–нибудь в скудных горах Арслан–Тау порождала мечты о райских садах Ирэма. Само название гор Арслан–Тау — Львиные горы звало вдаль, будило мечты огромные, как огромен мир.