Тени пустыни, стр. 109

Однако Зуфар не захотел и слушать. Он сказал: «Я не знаю, кто Джаббар, но он поделился со мной водой в пустыне. Он дал мне свою одежду прикрыть от солнца мое голое, разъеденное солью тело. Джаббар мне отец, я его сын. Что он скажет, то и сделаю». Я подумал: «Зуфар сошел с ума». Но Зуфар еще сказал: «Я верю ему. Он вырвал меня из рук жандармов и инглизов».

Зуфар заплакал, и слезы смочили его усы и бороду. Видать, в шахском дворце Ороми Джон нет даже цирюльника. Из бороды Зуфара можно было хоть кошмы валять, а на голове у него отросли патлы, какие носят волосатики–дервиши в Шахимардане. От всех лишений Зуфар совсем потерял ум. Дерево если упадет, не поднимешь.

Сколько ни хитри, все равно попадешься. Не знаю как, вдруг неслышным котом — чтоб у него из бороды волосы повылезли! — подкрался Джаббар, снял тихонько с моей головы мой парик хитрости и сказал: «Чего тебе здесь надо? Это тебя доктор подослал? Выбирай: рубленая лапша или суп с клецками?» Затряслись у меня ноги. И словами поэта Хафиза я воскликнул: «Я жив, но жизни нет во мне!» У басмачей лапша — это когда человека рубят саблей на куски, а суп с клецками — когда в котле с семью ушками человека заживо варят. Зуфар тогда попросил за меня: «Он не вредный, отпустите его!» Джаббар согласился, и жизнь моя для моего семейства сохранилась.

Зуфар мне шепнул на ухо: «Я хочу вас предупредить. Шейх Музаффар совсем не шейх и совсем не Музаффар. Он инглиз Лоуренс. Всем известный и страшный дракон шпионства и скорпион козней. Он инглиз, зубастый и кровавый злодей. Остерегайся его». Я удивился и спросил: «Откуда тебе известно?» Зуфар ответил: «Мне сказал отец мой Джаббар ибн–Салман, араб, а вы расскажите об этом доктору, ибо печально, что такой хороший человек попал в пучину заблуждения».

Мало ли что может наговорить поврежденный в разуме. Но потом, вернувшись после многих горьких испытаний в лагерь луров и представ перед дьявольским шейхом Музаффаром, я поверил. Негодяй этот Музаффар! Увы мне!.. Потрудившийся на солнце разве не имеет права поспать в тени? Вырвавшийся из зубов тигра, разве не может ждать сочувствия? А шейх накинулся на меня и поносил всячески. От бранчливых слов и неподобающей ругани этого лжешейха я так рассвирепел, что перестал трястись от страха. Оседлай даже золотым седлом осла — благородным конем он не станет. Наверни на башку инглиза хоть сто аршин индийской кисеи — шейх из него не получится.

Но вернемся несколько вспять. Да, я испытал горе опасности. Посудите сами. Едва Зуфар сказал: «Отпустите его!» — и меня отпустили, как вдруг один хузистанский араб, пошептавшись с Джаббаром, приблизился ко мне и говорит: «Повремени садиться на коня. У меня к тебе дело крови». Открыл я рот от изумления, ибо не знал за собой никакого дела крови… А вид тот хузистанец имел, как однажды говорил мой друг поэт Завки: «Тебя увидев, дьявол сам сбежал бы с криком «Бог мой!».

Хузистанец кровожадно воскликнул: «Клянусь, ты убил моего брата Гариба и его кровь на твоей голове!» Испугался я. Хузистанские арабы известны неутомимостью мести. «Клянусь, господин хузистанец, — сказал я, не знаю твоего брата Гариба, я не видел твоего брата Гариба, я не встречал твоего брата Гариба. Как мог я убить его? Зачем мне было убивать его?» Хузистанец заорал: «Врешь! Ты предательски убил брата Гариба, и он умер, моля о мести!»

Хузистанец вынул из ножен кинжал, которым не только человека, но и слона можно зарезать, и повертел им перед моими глазами.

Джаббар, усмехнувшись дьявольской улыбкой, сказал: «Если араб требует крови, лишь аллах может рассудить, кто прав. Поступим по обычаю». И тогда посадили джаббаровские арабы Алаярбека Даниарбека на коня, дали ему многозарядное английское ружье и сказали: «Поезжай! Вверяем твою судьбу всемилостивому. Когда ты скроешься с глаз, брат Гариба и его друзья поедут за тобой, и тогда берегись! Хочешь — сражайся, хочешь — вверь жизнь коню, дело твое».

СТИХ:

Лекарства нет, чтоб облегчить мои страдания,

Где врач такой, чтоб жизнь мне спас?

Так мудро говорил поэт Мир Амман.

Сказал я себе: «Эй, Алаярбек Даниарбек, со смертью человека прекращается его дело, а дел у тебя осталось незавершенных целый ящик. Узел ненависти надо развязывать, а не затягивать. Хитры хузистанцы, но я, узбек, тоже хитрый». И хоть хотелось моей руке хлестнуть коня плетью и ускакать, пустил я его шажком, чуть–чуть. Пусть они подумали бы: с этим хитрецом шутить не подобает. Однако едва я потерял из виду проклятую кахвехану — о пророк, покровитель всадников! — моя плетка хлестнула коня так, что он забыл, где земля, где небо. Вдруг слышу позади топот коней. Не тратя и секунды, сворачиваю в придорожные заросли и закручиваю морду коню крепко халатом, чтобы он ржанием не выдал нашего местопребывания. Этот мститель–араб со своими приспешниками промчался как черт по дороге с варварскими воплями, а я выбрался из зарослей и спокойно пустился вспять, но, не доезжая кахвеханы, свернул на козью тропинку в горы. Кто опишет доставшиеся на мою долю лишения? Скитальцем стал я, Алаярбек Даниарбек. Девять качеств свойственны святому дервишу. Должен быть он голодным, и я голодал. Не смеет дервиш иметь дома. А разве имел я крышу над головой? Не дозволено дервишу наслаждаться сном. Не спал Алаярбек Даниарбек, опасаясь кровожадного любителя верблюжьего навоза Джаббара и его дьяволов. Не полагается дервишу завещать что–либо в наследство. А о каком наследстве мог думать голодный Алаярбек Даниарбек в горах Шахвара? Рекомендуется дервишу не покидать своего наставника. А как мог Алаярбек Даниарбек покинуть Петра Ивановича, который уже давно послал его разыскивать Зуфара по всему Хорасану? Надлежит дервишу быть довольным самым последним местом за дастарханом. Алаярбек Даниарбек не спешил занимать места поблизости от проклятого Джаббара. И Алаярбек Даниарбек бежал подальше, в такие места, куда даже и гадюки не заползают. Надлежит дервишу воздержание от пищи — и Алаярбек Даниарбек предпочитал пустоту желудка угрозе получить пулю в живот. Лучше скитаться голодным, нищим, нежели лежать в могиле. Восьмое качество дервиша: не помышлять о возвращении домой, когда следуешь по стопам наставника. Никакие силы и соблазны не вернули бы меня в Ороми Джон, где я чуть не лишился самого драгоценного, что имеется у человека, жизни. Одно–единственное качество из девяти дервишских качеств не подошло мне: обязанность вернуться к ударившему меня, то есть к Джаббару. Ну это уж пустой разговор, позвольте вас уверить.

Я поспешил в Мешхед, чтобы разыскать лагерь экспедиции. И ехал я так быстро, как мог. Испуганному человеку и баранья голова кажется головой тигра.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Насекомое приспособилось к окружающему, подделалось под листик, под веточку. Мимикрия спасает насекомых от уничтожения. Быстрая букашка замаскировалась под корявую веточку. Но веточка не бегает, не прыгает, не летает. Уподобившись веточке, насекомое отказалось от движения. А оно необходимо для развития. Все существа, приверженные мимикрии, обречены на прозябание.

Когда–то Джаббар ибн–Салман прибег к мимикрии. Он надел на себя ливийскую джуббу, геджасские мягкие туфли, обвязал голову полосатым агалом и сел верхом на арабского скакуна. Сделался ли он арабом? Нет, конечно, хотя говорил он по–арабски одинаково хорошо на десятке наречий, сочинял стихи, в которых восхвалял молоко верблюдицы и финики, а красавиц сравнивал с кобылицами, а запах шерсти и овечьего помета уподоблял благовониям Востока.

В своей мимикрии Джаббар достиг главного: он преодолел привычки предков. Он проникся безразличием ко всему, из чего складывается быт цивилизованного человека. Он неделями мог не умываться и не замечал этого. Он забыл, что такое мыло. Он питался финиками и верблюжьим молоком. Он обходился без кровати и чистого белья. В гостиной с европейской мебелью он инстинктивно искал место на полу, чтобы усесться по–восточному, скрестив ноги.