Набат. Книга вторая. Агатовый перстень, стр. 155

—  Ох-охо! — стонал Алаярбек Даниарбек. — Он даже и не мусульманин,    а сколько морочил головы мусульманам. Проклятый злорадствовал, возмечтав быть плакальщиком на поминках по нас, а колесо судьбы... ай-яй-яй... столь прискорбно повернулось! Верх оказался внизу, а низ — наверху, и, увы, увы, нам иришлось оплакивать эту... благочестивую собаку... Поистине,  аллах делает мёртвое живым, а живое — мёртвым!

Но медно-красное лицо Алаярбека Даниарбека от­нюдь не походило на лицо плакальщика и сияло удов­летворением. В глубине души он надеялся, что с ги­белью Энвербея война кончится и доктор поспешит вернуться в Самарканд.

Взъерошив свою бородку и пробормотав «иншалла!», он ушел чистить своего Белка.

Гриневич положил кольцо на ладонь и долго смот­рел на него.

И вот всё, что осталось от того, кто ворочал делами мира, от одного из самых кровавых в истории авантю­ристов.

Гриневич ни на минуту не допускал и мысли, что найденный труп принадлежит не Энверу, а кому-то другому.

Да и сведения, полученные вскоре от противника, подтверждали гибель Энвербея. В перехваченной переписке басмаческие главари с наружным прискор­бием и не без злорадства уведомляли друг друга о том, что жизненный путь зятя халифа преждевременно прервался в бою. Но каждое письмо по-своему оцени­вало факт гибели главнокомандующего исламской ар­мией. Одни утверждали, что он умер от желудочных колик в ночь накануне рокового сражения. Другие  пи­сали, что Энвербей изменнически убит во время пере­говоров с красным камандованием на пороге мечети. Третьи клялись, что к    нему подослал Ибрагимбек какого-то армянина, который ему сонному отрезал голову в постели, и что на утро нашли обезглавленное тело зятя халифа и  бездыханную его супругу, плава­ющую в крови. Четвёртые, и это были в основном тур­ки, с азартом распространяли версию, что Энвербей погиб как борец за веру, пламенный гази с мечом в ру­ке, озарённый сиянием ангельских      крыл, сразив девятьсот девяносто девять нечестивых большевиков. Были  и такие, которые считали, что халифа ислама убрали с пути англичане, как только узнали, что в Пешавере и Карачи индийские мусульмане решили призвать к себе Энвербея воевать с вековыми их поработителями. Что же касается о случае с ишаном кабадианским, то шёпотом передавали, что, конечно, он    стрелял в ту достопамятную ночь, но стрелял во славу аллаха и про­рока его Мухаммеда в двух проклятых инглизов про­бравшихся в стан Энвербея со злокознённой целью из­вести «зятя халифа» и сделать командующим какого-то своего человека.

Во всяком случае Энвербей был безусловно мёртв. Таинственные инглизы, и в их числе уполномоченный правительства его величества Малькольм Филипс, мёрт­вые или живые, бесследно исчезли так же, как и мифи­ческий армянин.

Что же касается ишана кабадианского, то, сделав свое дело, он спокойно вышел из шатра, сел на коня, и сопровождаемый своими воинами, отбыл в неизве­стном направлении. Тьма южной ночи окутала его следы, Труп зятя халифа похоронили на выжженном лысом холме, и могила его стала одно время почитаемой му­сульманским духовенством и местными фанатиками. Впрочем, могилу скоро забыли, и сейчас едва ли даже остались от неё следы.

Глава  тридцать  седьмая. ИШАНСКОЕ ПОДВОРЬЕ

                                                           Караван  ушёл, и остался пепел костров.

                                                                                      Рейхани

Доктор открыл глаза без вздоха, без движения.

Ночь.

Он смотрел и думал: «Почему он проснулся?» И снова мысли о ней, мрачные мысли.

В открытой двери в глубине чёрно-синего неба ми­гали звёзды. Временами лица касалось жаркое дыхание гармсиля.

Колебание световых пятен на тёмном потолке заста­вило доктора посмотреть на чираг. Пламя горело боль­шим жёлто-кирпичным огоньком и чуть чадило. В чираге оставалось совсем мало масла.

Значит, прошло по меньшей мере уже часов пять, Пётр Иванович часто измерял по ночам время по чирагу. Часы свои он разбил уже много месяцев    назад.

Пять часов прошло. По-видимому сейчас час ночи или что-то вроде этого...

—  Э, что там такое.

Сквозь шум ветра доктор явственно услышал топот коня. Он сбросил с се-бя одеяло и подбежал, как был в одном белье, к двери. Взявшись руками за косяки, он вслушался в темноту

Топот приближался.

В темноте замаячило белое живое пятно. Почти сей­час же прозвучал гортанный говорок Алаярбека Даниарбека.

—  Пётр Иванович, ты спишь? Это я приехал.

Подняв высоко сальную свечу, доктор старался осве­тить хоть кусочек двора у самого айвана.

По тону он сразу понял: Алаярбек Даниарбек вер­нулся в состоянии встрепанных чувств. Когда свет чирага упал на него, Петр Иванович удивился. Маленькая, всегда такая аккуратная чалма Алаярбека Даниарбека, похожая на слоеный шахризябский пирожок, утрати­ла свои приглаженные формы и стала похожа на не­брежно намотанную на чурбак волосяную толстую верёвку. Круглая борода топорщилась чёрными впере­мешку с седыми волосами, усы обвисли, а глаза бега­ли, точно жуки, в желтоватом масле белков. Случилось что-то из ряда вон выходящее.

— Ну? — спросил Пётр Иванович по обыкновению лаконично.

Не удостоив доктора ответом, что само по себе гово­рило о крайне возбужденном состоянии Алаярбека Даниарбека, он слез со своего Белка и повёл его к коно­вязи. Но стоило посмотреть, как он его вёл. Он дергал за повод своего несчастного любимца так, как будто тот был необъезженным степным тарпаном-джигитаем, а не обыкновеннейшей домашней лошадкой. Несчастный Белок ошалело вздергивал голову и метался во все стороны. С садистским удовольствием Алаярбек Да­ниарбек принялся гонять своего конька камчой, прокли­ная и ругаясь.

—  Проклятие твоему отцу, ублюдок, собака и ша­кал! Подохни ты молодым! Стой! Чего встал!

С минуту доктор смотрел на неистовствовавшего в сумраке Алаярбека Даниарбека, пожал плечами и по­шёл к двери.

— Э, хозяин, — только теперь спохватился Алаярбек Даниарбек, — почему ты уходишь?

Пётр Иванович остановился и выжидательно смот­рел.

—  Неужели я, несчастный, трясся в седле целые сутки, терпел муки голода, умирал от жажды, испытывал опасности только для того, чтобы мой хозяин повернул­ся ко мне спиной... Несчастный я... Посыплю я голову прахом, перепояшусь верёвкой и пойду на поклонение в Мешхед к гробнице восьмого имама Али-бен Мусе-ар Риза... И стану я «мешхеди» — уважаемым человеком, свершившим паломничество в Мешхед... Да станет бла­гоустроен дом доктора, о Белок. Тот не достигает отды­ха, кто не трудится... А я много трудился и устал... Устал я бегать по свету. Я заслужи отдых. Кому счастье суж­дено, того счастье разыщет, если даже он и не ищет сам его... Конечно, Белок, больше я не путешествен­ник... Вернусь в Самарканд, пойду в хаммом,    и мне банщик шерстяными рукавицами ототрёт грязь с уста­лых подошв... А диктор? Скажешь ты, мой Белок? Да будет счастье с ним неотлучно!.. Хоть и  несправедлив он к нам, несчастным.

И хотя, судя по всему, риторический вопрос Алаяр­бек Даниарбек задал, очевидно, бессловесному Белку, доктор не без досады заметил:

—  Ну, господин Алаярбек Даниарбек, если вы име­ете что-либо сказать, — говорите, если нет — я уйду. Я спать хочу.

—  Он уйдёт, вы слышите. О аллах, запрети гневу входить в моё сердце — и ссоры не будет.

—  Да будете вы, наконец, говорить? Что-нибудь вы узнали?

—  Сердце его поднимается по ступеням гнева! Горе мне. О как отрадно и блаженно мгновение, когда друг был другом.

—  Ффу, давайте лучше чайку вскипятим, — не удер­жался Пётр Иванович       и спокойно спросил: — Дорогой Алаярбек Даниарбек, ишан сказал нам что-ни­будь?

Подойдя вплотную, Алаярбек Даниарбек засунул по обыкновению пальцы за поясной платок и, выпятив свои толстые губы, важно объяснил:

—  Какой ишан? Было два ишана, а теперь ни одно­го не осталось.