Набат. Книга вторая. Агатовый перстень, стр. 101

Он гикнул, пригнулся к шее коня и помчался по степи, вдыхая полной грудью свежий ветер.

Глава  двадцать  вторая. ОТВЕРЖЕННАЯ

                                                               Хороший человек прекрасен и в рубище.

                                                               Роза любима своими лепестками,

                                                               похожими на заплатки.

                                                                                               Рудаки

Устрашающе пыжась, тараща глаза, шевеля забав­но своими растущими прямо из толстых ноздрей воло­сами, Ибрагимбек уставился на всадников. Тяжелокованные копыта копали землю в двух вершках от дастархана, и кусочки сухой глины летели на подносы с кишмишом, курагой, на хлеб, в пиалы. Кони не стояли на месте, и Салих-курбаши, нагнувшись прямо с седла над дастарханом к лицу Ибрагимбека, что-то быстро шептал ему, показывая глазами на Алаярбека Даниар­бека, сидевшего рядом на коне. Лицо, шея, глаза Ибрагимбека медленно наливались кровью. Глазки его, обычно масляные, хитрые, теперь не отражали ничего, кроме тупой злобы.

—  Стой, — наконец прохрипел Ибрагимбек. — Ото­двинься.

Салих откинулся в седле и камчой показал на Алаярбека Даниарбека.

—  Смотри на него, хитреца, Ибрагим.

Алаярбек Даниарбек, ещё не понимая, в чём дело, инстинктивно почуял опасность. Но такова была его натура: чем больше надвигалась опасность, тем меньше это становилось заметным по выражению его лица. Так и сейчас: хоть в животе у него всё оборвалось, а ноги и руки дрожали, он с самым независимым видом погля­дел на Салиха-курбаши и, пожав плечами, парировал:

— А я смотрю на тебя, балда, и удивляюсь, ты забыл совершить омовение,    и тебя одолела чесотка в известном месте, и зуд мешает тебе говорить спокойно.

Только теперь Ибрагимбек поборол приступ удушья.

—  Подохни ты! — зарычал он.

—  Что случилось? — простодушно удивился Алаяр­бек Даниарбек, хотя тень смерти легла на его сознание, так устрашающе дергалось лицо Ибрагимбека.

Если мир не мирится с тобой, ты мирись с миром. Как часто в самых труд-ных обстоятельствах золотое это правило выручало Алаярбека Даниарбека. И сегодня утром, когда ошалевший конь принес его прямо в ибрагимбековский лагерь, он не колебался и назвал себя бежавшим от ужасов большевизма настоятелем мечети и бесстыдно вознес хвалу басмачам. «Даже пылинка находит пристанище», — думал Алаярбек Даниарбек, пожиная плоды своей мудрости, когда его пригласил к дастархану сам главнокомандующий. «От шайтана — молитва, от злодея — хитрость, но от невезения...» Нет, не везло Алаярбеку Даниарбеку. Увы! Сию минуту, сей­час кровь его согреет землю.

—  Ну, что ты скажешь? — спросил Ибрагимбек всё ещё сидевшего на коне Салиха-курбаши.

—  Клянусь, он выдавал себя за курбаши Даниара!

—  Хватит твоих клятв, — прервал  вопли Салиха Ибрагимбек и, обернувшись к Алаярбеку Даниарбеку, проговорил:

—  Так это ты, самозванец... Эй, сюда!

Подскочили Кривой и махрамы.

—  Успокойте его!

Алаярбека Даниарбека стянули с коня, подхватили под мышки, но он ухватился обеими руками за луку седла и закричал:

—  Господин, о совершенство справедливости, к чему такая поспешность?

Все его силы и способности обострились до предела.

—  Ведите, — рычал Ибрагимбек, — укоротите его на длину головы.

—  Подождите, вы всегда это успеете!

—  Вот как — он запищал, точно баба, которой прищемили титьку, — захихикал Салих-курбаши, извлекая саблю из ножен, — дайте я сам... я сам...

—  Э, мой срок не пришёл ещё, а вот твой... — Алаяр-бек Даниарбек отчаянно в уме искал спасение.

—  Ведите его...

Но Алаярбек Даниарбек с неожиданной силой стрях­нул с плеч махрамов. Засунул по обыкновению ладо­ни за  поясной платок и подбоченился.

—  О предел мудрости, Ибрагим, я требую суда над этим человеком, — и он показал движением головы на Салиха-курбаши.

—  Какого суда? — поперхнулся от удивления Ибра­гимбек. Он туго соображал, и Алаярбек Даниарбек выиграл время.

—  Перед лицом ангелов заявляю: этот Салих шапку Али надевает на Вали, он валит с больной головы на здо­ровую! Голова человека не луковка, она не отрастёт вновь, если её отрубят! — продолжал Алаярбек Даниарбек.

Он мог ещё шутить, и Ибрагимбек ошалело смотрел на него. Приступ ярости схлынул так же быстро, как и поднялся.

—  Посмотреть цвет твоей крови, собачий сын, я всегда успею, говори!

Он обвёл взглядом сидевших за дастарханом гостей, с любопытством взиравших на эту сцену.

—  Чего говорить? — сказал Алаярбек Даниарбек. — Посмотри на этого  невежу, дикаря, мужлана. Худое арбяное колесо скрипит всегда громче. Он принижает тебя, о предел величия, Ибрагимбек, и лезет копытами прямо в твой священный дастархан, топчет хлеб, дан­ный нам по милости всемогущего господа.

Наклонившись, он взял со скатерти большую круглую лепешку. Бормоча вполголоса молитву, он тщательно смахнул с хлеба кусочки глины и, подняв высоко лепёш­ку, с сокрушением сказал:

—  Только поганый язычник, презираемый богом, так поступает.

Салих-курбаши поднял саблю.

—  Справедливости! — закричал Алаярбек Даниар­бек. — Всевышний видит, этот язычник боится моего слова и хочет убить меня, чтобы тайна умерла со мной. Не выйдет!

Он оттолкнул Кривого и уселся за дастархан. Обра­щаясь доверительно к Ибрагимбеку, заговорил:

—  Слава аллаху при всех обстоятельствах. Альхам дуллилля, алакульхоль! Этот ослиный зад хочет учиться ремеслу цирюльника на моей голове.   Требуй уважения, Ибрагим, ты же главнокомандующий всем мусульман­ским воинством.

Кровь снова бросилась в голову Ибрагимбеку.

—  Слезь! — приказал он Салиху-курбаши.

Он не привык к церемониям, но очень любил почёт и пытался установить у себя нечто вроде придворного эмирского этикета. Он болезненно переживал даже ничтожные проявления неуважения к себе. Часто он на них не обращал внимания из-за своей грубости и неоте­санности, но когда ему на них указывали, он свирепел и уже никому не спускал. Так и сейчас, пока он разго­варивал с Салихом-курбаши, он ничего не замечал. Ты­сячи раз сидел он на базарах прямо на земле, а лоша­ди его джигитов топтались рядом и отправляли свои нужды тут же. И ничего он не видел в этом предосу­дительного. Подумаешь, лошадь задела хвостом. Лошадь — животное чистое!

Но теперь после слов Алаярбека Даниарбека ему всё представилось в ином свете.

— Слезай, во имя аллаха, живого и мудрого, — захрипел он. — Эй, отведите коней, приберите тут.

На беду свою Салих-курбаши заартачился.

—  Чего? Кричать на меня, на курбаши?!. Да я!..

—  Кривой! — заорал Ибрагимбек.

И Салих не успел оглянуться, как его стащили с лошади и швырнули на землю обезоруженного. Ибрагимбек сказал с угрозой Салиху-курбаши:

—  Ну, как же это так?

—  Что как? — заносчиво заявил Салих-курбаши, поднимаясь из пыли. — Я не спущу такого... Смотри у меня, Ибрагим, я тебе дело говорю об этом предате­ле а ты...

—  Что-о? Молчать! — и обернулся к Алаярбеку Даниарбеку. — Говори!

Алаярбек Даниарбек встал и вежливо поклонился.

—  От изменчивости настроения власть имущих следует быть настороже. Но с тех пор как ваше благо­склонное внимание обращено на меня, я почитаю себя вашим  преданным слугой, господин командующий,  и надеюсь, что вы выслушаете меня с вниманием. Я ниче­го не скажу плохого о почтенном крикуне Салихе, ибо я считаю, что наносить ответные удары языком в присутствии вашего превосходительства — это только унижать достоинство высокого места, — и он выразитель­но обвёл глазами замусоренный, грязный двор. — Воспитанный человек и в михманхане воспитанный и в конюшне воспитанный, а невежда, сколько его ни обламывай, он и в михманхане поведёт себя, как в нужнике. Клянусь аллахом, мне нет дела до Салиха! Я сам по себе, а он сам по себе. Говорят, Салих верный вам человек, не спорю. Но почему он вас, ваше превосходи­тельство, и ваше достоинство втаптывает копытами сво-его шалого коня в навоз, а? Говорят, Салих — предан­ный вам военачальник. Но почему, когда захватил това­ры купцов на переправе Сарай, он всё взял себе, а вам даже и аршина ситца и золотника опиума не поднес в дар, а? Говорят, Салих — славный, храбрый военачаль­ник. Он лихо скачет и туда и сюда. Его меч в крови врагов. Правильно, но почему он смеет обнажать оружие в вашем присутствии, о солнце справедливости? Посмел бы разве даже    важный вельможа так сделать при эмире? Не успел бы нечестивец и ресницами моргнуть, как голова его покатилась бы по ковру. Но вы, госпо­дин, — образец великодушия, и вашим великодушием злоупотребляет этот язычник.    Говорят, Салих-курбаши почтителен и с уважением относится к вам. Верно, согла­шаюсь, но, погодите, почему он подговаривает других военачальников уйти со своими воинами в Дарваз и бросить ваше дело?