Набат. Книга первая: Паутина, стр. 60

Сеид, медленно водя пальцем по строчкам и подбирая слова, переводил заупокойную молитву, длинную-предлинную, но почти лишенную смысла.

К сожалению, Сухорученко не отличался наблюдательностью. Иначе он, по всей вероятности, приметил бы все растущее удивление Сулеймана-эфенди.

Когда сеид Музаффар кончил, Сухорученко, едва сдерживаясь, прохрипел:

— Посмотри, друг, там ничего больше нет?

— Нет.

— Нет ли там какой приписки об Энвере?

— Об Энвере? — вздрогнул сеид Музаффар.

— Да, об Энвере. Шляется он где-то здесь. Так-таки и нет?

— Нет.

Наступило молчание. Сулейман-эфенди бледнел и краснел, переминался с ноги на ногу.

— Ну, брат вор, — заговорил Сухорученко, побагровев от нестерпимого сознания, что его, командира, водят за нос. — Я так разозлен, так, брат, разозлен, что как бы тебе не болтаться сегодня на каких-нибудь старых воротах.

И он обвел глазами постройки, толпящиеся вокруг площади, с таким видом, точно он и взаправду искал ворота, подходящие для виселицы.

— Не посмеете, — побледнел Сулейман-эфенди.

— Чего не посмею? Время военное. Ты сам признался, что вор.

— Я… я… — только и мог проговорить Сулейман-эфенди, но Сухорученко отвлекся уже другим.

Сеид Музаффар спокойно складывал бумагу вчетверо и разглаживал ее по складкам. Затем отвернул бельбаг и хотел спрятать.

— Постой-ка! — рявкнул Сухорученко.

— Что угодно?

— Дай-ка сюда!

Пожав плечами, сеид Музаффар безропотно протянул бумажку Сухорученко:

— Суматоха — вору родная мать.

Поймав взгляд Сулеймана-эфенди, он многозначительно поджал губы, но ни взгляда, ни движения губ Сухорученко не заметил.

Повертев в руках бумагу и бессмысленно уставившись в арабскую вязь строчек, он проворчал:

— Молитва, говоришь?

— Да, заупокойная молитва, — спокойно ответил сеид.

— А кому заупокойная молитва, дьявол ее побери?..

— Что такое смерть? Тяжелый сон, — невпопад ответил сеид, прямо глядя в глаза Сухорученко и чуть улыбаясь. — Что такое сон? Легкая смерть.

Он слез с чайханского помоста, сунул ступни ног в свои уродливые папуши и пошел неторопливо в сторону ишанского подворья, покачивая своей красной чалмой. Народ почтительно расступился перед ним.

— Черт вас побери, всех философов, — пробормотал Сухорученко, — а с тобой, господин вор, мы поговорим в Душанбе.

— К вашим услугам, — любезно сказал Сулейман-эфенди. Бледность не сошла с его лица. Но всем своим видом он напоминал человека, избежавшего смертельной опасности.

Эскадрон недолго пробыл в Кабадиане. Сухорученко решил вести поспешно своих бойцов на север, в Душанбе, откуда шли слухи, один тревожнее другого. Говорили, что Энвербей появился севернее — в Локае, что вспыхнуло восстание против Народной республики, что душанбинский гарнизон вырезан. По своему обыкновению Сухорученко не стал задумываться над тем, как сможет он пробиться со своим эскадроном через пустынную горную страну, кишащую воинственными племенами и вооруженными с ног до головы басмаческими бандами. Дав отдохнуть людям и коням, Сухорученко на рассвете выступил из Кабадиана.

Он не присутствовал при одном очень примечательном событии.

В торжественной обстановке всенародного молебствия странствующий дервиш сеид Музаффар принял в свои руки бразды правления дервишской общиной Кабадиана. Предварительно мудрецы, знатоки писания на основании древних пергаментов и свидетельских показаний удостоверились, что бродячий монах и божий человек из персидского племени луров является потомком пророка по прямой линии. Неопровержимым доказательством прав сеида Музаффара на кабадианское ишанство явился перстень халифа Мамуна на его руке. Почему вождь лурского племени превратился в нищего, отказался от власти и могущества, почему он шел с далекого севера — такими вопросами мюриды не задавались. Неведом промысел божий, и только всевышнему надлежит постигать тайны бытия ничтожных смертных. А то, что до прихода своего в Кабадиан сеид Музаффар некоторое время пребывал в священном и богоугодном городе Аулие-Ата и, не страшась венца мученичества и притеснений от безбожников большевиков, сеял свет ислама среди нетвердых в религии киргизов, то это только окружало ореолом подвижничества дервиша, презревшего тленные блага ради рубища и посоха благочестия.

Отныне могущественным ишаном кабадианским стал дервиш, вчера еще нищий странник, путепроходец сеид Музаффар бен Шахабуддин бин Хасан Фахрулла бен Джалал.

И весть об этом, словно гром на ясном небе, поразила в далеком Чарбекире под Бухарой чарбекирского ишана. Потеряв на минуту все благообразие, он завопил, брызгая слюной:

— Такой жирный кус! Опять он ушел из моих рук. Проклятые инглизы!

И хоть ишан был один-одинешенек в своей худжре он вдруг громко сказал:

— Человек смертен, значит, он может и умереть. Он сидел и тихо усмехался каким-то своим утешительным мыслям.

Глава двадцать третья

Степной гул

— Их могущество, командующий силами ислама господин Ибрагимбек пребывает в селении Караменды, — выпалил громко, но без всякого выражения, точно школьник вызубренный урок, гонец. Держался он непочтительно. Не только не слез с лошади, а даже напирал на Энвербея и попросту орал ему прямо в ухо зычным голосом.

Несколько мгновений воспаленными усталыми глазами зять халифа изучал всадника, принесшего весть, и отвернулся. Косматый, в своей облезшей барашковой шапчонке, в изодранном, засаленном, с торчащими из прорех клочьями грязной ваты халате, гонец походил скорее на разбойника, нежели на адъютанта командующего армией ислама Ибрагимбека.

Энвербей устал. Уже несколько дней продолжалась безумная скачка. Надежда на торжественные встречи и гостеприимные приемы в городах и селениях, на изъявление преданности и уважения со стороны жителей не оправдалась. Повсюду, на каждом шагу, Энвербея поджидали странные неожиданности: то не оказывалось фуража для коней, то духовенство рекомендовало не заезжать в селение — небезопасно для столь важной персоны, как зять халифа, то еще что-нибудь. Первоначальный план — доехать как можно быстрее до Кабадиана — как-то сам собой изменился. Пошли какие-то темные слухи: говорили, что в районе Кабадиана появилась красная конница, что ишан Фарук-ходжа неблагополучен. Группа Энвербея заметалась. Почувствовалось давление непонятных сил. К своему неудовольствию, Энвербей вдруг обнаружил, что не он руководит движением своего отряда по заранее намеченному маршруту, а какой-то Иргаш — не то пастух, не то разбой-пик. Он появился совсем неожиданно, назвался проводником, присланным ишаном кабадианским, держался незаметно. Но в самой его вежливости чувствовалась наглая уверенность человека, направляемого властной рукой. Когда Энвербей пытался приказывать, Иргаш безропотно склонял свою голову в большой белой папахе и поблескивал ослепительно белыми зубами под черными усиками. Почтительно выслушав все, что нервно и повышенным тоном изволил сказать зять халифа, Иргаш безмолвно пожимал плечами. Он вел день и ночь отряд по степи и холмам, по глухим местам, где не встречалось иного жилья, кроме черных юрт кочевников, а на привале вдруг оказывалось, что отряд попал совсем не туда, куда намечалось, и что движение его все более отклоняется к северу, куда-то в дебри дикого Бабатага, а Кабадиан остается в стороне, на юге. Попытки самого Энвербея и его приближенных выяснить что-нибудь наталкивались на стену молчания и недоверия. С горечью и тревогой Энвербей убеждался все более, что в Восточной Бухаре авторитет его друзей из бухарских джадидов равен нулю и что о нем, о зяте халифа, здесь знают очень мало или, вернее, ничего не знают.