Набат. Книга первая: Паутина, стр. 42

Конечно, Хаджи Акбар не стал делиться со всяким проходимцем своими горестями по поводу бегства красавицы жены и поразительного ее исчезновения. Не стал он объяснять, что ему не хочется покидать Бухару, пока он не приволочет Жаннат домой и, вдоволь поизмывавшись над ней, не решит, что с ней делать: прирезать ли ее, как овцу, приблизить ли ее к себе вновь. Дерзкая девчонка! Ненавистная и желанная! О аллах, каким ты только испытаниям не подвергаешь правоверных мусульман! И как он ни отгонял от себя прелестный образ Жаннат, бормоча: «Женщина — наказание божие, ласка ее — яд змеи», кто его знает, сколько времени распалял бы он себя воспоминаниями о прелестях своей жены, если бы не осторожное покашливание нищего на пороге.

— Когда ты вышел из Кабадиана? — спросил хрипло Хаджи Акбар.

— Двенадцать дней и двенадцать ночей назад. В позапрошлую пятницу.

— Проклятие! Ты полз, как вошь, несчастный… с такой вестью!

— Устав запрещает нам, дервишам, передвигаться на ишаке, на лошади, на арбе, на верблю…

— Замолчи! Заладил, точно с проповеднического мимбара, дьявол! Да ты понимаешь, пока ты ковылял с посохом, может быть, твой шейх Фарук помер уже.

— Нет больше силы и могущества, чем у всевышнего.

— Тысяча болванов не сравняется с твоим умом.

Глаза у Хаджи Акбара стали совсем круглые от натуги, он вскочил.

— Надо спешить!.. Иначе все растащат шакалы.

— Даже если господин ишан покинет мир преходящий и войдет под сень вечности, дервиши не допустят к кладовым и самого эмира бухарского.

— Знаем, знаем вашу братию… Вам только запах жареного курдюка услышать… все тут как тут.

— Нет! — Нищий встал и, потрясая посохом в воздухе, загнусавил, завыл: — Только сеид, только потомок пророка, пусть имя его выговаривают с трепетом, только сеид, представивший девяносто девять доказательств чистоты своего происхождения, мудрости и святости, может стать пиром — наставником общины дервишей, ишаном кабадианским.

— Девяносто девять доказательств? Чепуха! — почти прокричал Хаджи Акбар.

— И допустят на почетное седалище мюршида-наставника, — завывал нищий, — только того, кто носит на руке священный перстень с агатом халифа Мамуна…

— Перстень? Агат?..

Но нищий уже замолк, сел снова на порог и, уткнувшись носом в грудь, бормотал что-то совсем неразборчивое.

«А ведь у того хромого шейха я видел перстень, — думал Прыщавый, — с агатом… Куда ушел сеид Музаффар? Он ушел пешком. Он далеко не мог уйти. Если…»

Он стоял несколько минут неподвижно. Голова его покачивалась из стороны в сторону, кивая в такт мысленным вопросам и ответам.

— Агатовый перстень? — вдруг громко пробормотал он. Бессмысленным, тупым взглядом он обвел запущенную каморку. Он не видел ни жалкого коптящего пламени лампочки, ни покрытых копотью косм паутины, ни рваной, совсем уже не подобающей его достоинству и богатству кошмы на сыром, грязном полу. Это дело, как говорится, схватило его за воротник. Он старался вспомнить. И вдруг он увидел! Увидел совершенно отчетливо, явственно бледную холеную руку и на ней кольцо с большим агатом… Но это была рука не сеида Музаффара, а…

Проклятие сорвалось с его губ-.

— На рассвете надо в путь, — сказал нищий, выходя из состояния оцепенения. — Только пешком, согласно уставу.

— Провались все ваши святые уставы… Мы поедем верхом… У меня есть кони… два коня… сильных, крепких.

Но прежде чем уехать из Бухары, Хаджи Акбар должен был закончить кое-какие дела. Прежде всего он бросился к куполу Ток и Заргарон к ювелиру Шо Исмаилу.

Глава семнадцатая

Они поднимают голову

Когда усталый, продрогший командир слезал со столь же усталой, продрогшей лошади, через двор пробежала женская фигура. Бежала женщина легко, почти не касаясь босыми ногами (чтобы бежать было удобнее, она сбросила, несмотря на холодную погоду, свои кауши), и Гриневич не слышал ее шагов. Он чуть вздрогнул при ее тихом «здравствуйте». Вскинув на него свои полные тревоги и мольбы глаза, женщина шепнула:

— Сына арестовали.

Только теперь Гриневич узнал старушку Паризот, мать Юнуса.

— Черт!.. Когда?

— Вчера вечером. Помоги, командир!

— Кто арестовал?

— Их охранка… назират внутренних дел.

Чуть заметным движением Гриневич отстранил Паризот, почти бегом пересек двор и вбежал в покосившуюся хибарку — канцелярию полка.

Его появление не было неожиданностью. Вольнонаемный писарь и переводчик Амирджанов вытянулся и хотел рапортовать, но командир, цедя слова, спросил:

— В чем дело?

Обычно бледное лицо Амирджанова еще больше побледнело, и руки у него дрожали, когда он подавал листок бумаги. Он сразу понял, что нужно Гриневичу.

Пока командир быстро пробегал арабскими буквами написанное отношение, Амирджанов стоял, скучающим взглядом смотря на коротко остриженный затылок командира.

Гриневич поднял голову.

— И?

Амирджанов только развел руками.

С силой стукнув кулаком по корявой голой доске стола, Гриневич выругался.

— А, так вас!.. Идиоты… шляпы…

— Но, товарищ комполка, — в голосе старшего писаря зазвучало искреннее возмущение, — пишут: красноармеец Юнус, накурившись анаши, на базаре избил представителя мусульманского духовенства, святого маддаха. Это не Россия… это Восток. Если вы новый человек здесь и не понимаете. Это провокация. И потом… в доме Юнуса нашли золотые украшения… и потом, оказывается, он развратничал…

— Эх ты! Наивный суслик… Такого человека гробанули… — И Гриневич закричал, потрясая бумажкой: — Липа, грязная сволочная липа… Наши кадры гробят, а вы тут, с позволения сказать, ушами хлопаете.

В письме на имя командира полка назир внутренних дел Бухарской народной республики Рауф Нукрат обращался с просьбой разрешить арестовать красноармейца Юнуса Нуритдинова.

«…означенный Юнус Нуритдинов, называющий себя революционером, оказался подлым басмачом и врагом Бухарской народной республики, занимался ограблением мирных граждан, захватив в эмирском арке золото и серебро, а также, подло нарушив законы шариата и адата, предавался разврату, украл у достойных родителей их двенадцатилетнюю дочь, в чем и был пойман на месте жителями махалли, привлеченными криками несчастной, когда…»

— Дьявол! Не видишь ты, что тут нагородили, нагромоздили вавилонскую башню, сказки тысячи и одной ночи!.. Дурачье, им мало одного, так они еще и еще накручивают.

— Он никого не трогал, — забормотала старушка Паризот. — На него на базаре вдруг накинулись маддахи, точно звери. «Бей сатану со звездой!» — орали. Чуть не убили, а милиционеры господина Нукрата вырвали из рук толпы и увели.

— Господина?.. Правильно, матушка… господина. И вы здесь давно?

— Я ему сразу все объяснила, — кивнула она на Амирджанова, — а он, ничего… он спокойный.

Она показала, как он пожимал плечами.

— Не лезь, старуха! — презрительно бросил, потемнев, Амирджанов.

— Ну что смотрите волком? — отрезал Гриневич. — Старуха права. Вас не так ругать надо. Пошли. Эх, нет здесь Пантелеймона Кондратьевича, быстро разобрались бы.

Был поздний вечер, когда Алексей Панфилович с Амирджановым вернулись в полк. И прав оказался Гриневич, когда назвал всю историю с Юнусом Нуритдиновым дьявольщиной. Назир и председатель ЧК. Рауф Нукрат принял их изысканно вежливо и любезно, и, несмотря на резко выраженное нежелание Гриневича тратить время на чаепитие, в кабинете мгновенно разостлали дастархан. Как подобает, чай разливал сам назир.

— Какой почтенный гость! Такой редкий гость! Мы знаем о прискорбном обстоятельстве, и никакое беспокойство не должно лечь на ваше, уважаемый начальник, сердце. О, наши слова полны искреннего доброжелательства, и мы готовы осуществить ваши желания, но мы взяли бы на себя чрезмерную смелость дать совет.