Лазутчики, стр. 34

— Франк.

— Ладно, Франк, пусть твой приятель поработает. А ты, раз уж ты решил отдохнуть, расскажешь нам о себе. Лады?

— Да, — подхватил Мэк, — докажи нам, что ты не коп.

Винни приостановился.

— Эй, Большие Уши. Тебе никто не приказывал останавливаться, — с обманчивой мягкостью произнес Джи Ди.

Кора с ничего не выражавшим лицом продолжала рыдать и напевать.

Винни стукнул ломиком по стене.

— Франк, может быть, ты не принимаешь нас всерьез? — осведомился Тод.

— Можете не сомневаться, серьезней некуда.

— Тогда поговори с нами, — сказал Мэк. — Убеди нас, что ты не коп.

— Да, — присоединился к нему Тод. — Убеди нас, что тебя можно не расстреливать.

Глава 36

Медленным осторожным движением Бэленджер поставил пепельницу на пол. Ему совершенно не хотелось рассказывать бандитам то, что они хотели узнать, но он не видел никакого выбора. Возможно, таким образом все же удастся установить с ними контакт.

— Я раньше служил в армии.

— И откуда же ты знаешь профессора? — спросил Тод.

— Я учился у него.

— Какое отношение профессор может иметь к армии?

— Я был в Ираке.

— И все равно не вижу связи.

— Девяносто первый год. Первая война в Заливе. «Буря в пустыне». Я был рейнджером.

— Здорово, вояка! — воскликнул Джи Ди.

— А когда я вернулся домой, в Буффало, то заболел. Постоянные боли. Лихорадка.

— Эй, я не спрашивал о твоей истории болезни. Я хочу знать...

Винни пробил в стене еще одну дыру.

— В армейском госпитале в Буффало мне твердили, что у меня грипп с осложнениями. Со временем я узнал, что многие другие ветераны болели той же самой болезнью, и в конце концов газеты и телевидение заговорили о синдроме «войны в Заливе». Военное начальство заявило, что, наверно, Саддам Хусейн использовал против нас какое-то химическое или биологическое оружие.

— Если ты не ответишь на вопрос...

— Или, может быть, нас покусали песчаные блохи. В пустыне полным-полно насекомых.

— Я просил тебя доказать, что ты не полицейский, а ты выкладываешь мне всю историю своей жизни.

— Но чем больше я читал об этом, тем больше подозревал, что заболел из-за обедненного урана, который использовался в наших артиллерийских снарядах. Благодаря урану металл делается прочнее, и снаряды лучше пробивают броню вражеских танков.

— Уран? — нахмурился Винни.

— Эй, Большие Уши, — сказал Тод. — Поменьше слушай, о чем идет базар, и чуток побольше долби по стене. Ты стоишь слишком близко к свечке. Отодвинь ее, пока не подпалил себе задницу.

— Военные клялись, что обедненный уран безопасен. — Бэленджер скептически покачал головой. — Но я слышал, что счетчик Гейгера рядом с ним начинает щелкать. Во время «Бури в пустыне» наши использовали чертову прорву таких снарядов.

И ветер очень часто нес дым и пыль в нашу сторону. Потребовался не один год, чтобы я снова начал чувствовать себя нормально. Но моя военная карьера на этом закончилась.

— И тогда ты стал копом?

— Я повторяю вам, что я не коп. Я сменил много работ. По большей части водил грузовики. А потом началась вторая иракская война. — Бэленджер ненадолго умолк. Он подходил к моменту, наполнившему последние годы его жизни кошмарными сновидениями. Чувствуя, как на теле выступает пот, он спросил себя, удастся ли ему рассказать об этом вслух. Придется, выбора все равно нет. Должен! — приказал он себе. — Наши вооруженные силы достигли небывалой величины. Корпорации, подрядившиеся на восстановление Ирака, нанимали гражданских для охраны своих караванов. По большей части, среди бывших бойцов спецвойск. Потребность в охранниках была настолько велика, что они вербовали даже таких парней, как я, уже давно ушедших со службы. Зато платили невероятно. Сто двадцать пять тысяч долларов в год — за то, чтобы мы не позволяли иракцам захватывать их грузовики.

— Сто двадцать пять тысяч? — На Тода эта цифра произвела большее впечатление, чем весь предшествовавший рассказ.

— Так продолжалось год. Потом условия стали хуже, нападения на караваны участились, и платить стали еще больше: двадцать тысяч в месяц.

— Вот дерьма-то куча. Да ты богатенький.

— Не слишком. Компании платили помесячно, потому что парней, готовых представлять собой мишени, становилось все меньше. Остались только те, кого ничего не держало дома. Мало шансов на хорошую работу. Нет близких. Такие, как я. Я хочу сказать, что там творилось настоящее безумие. На протяжении всей поездки — снайперы по бокам, фугасы и налеты. Мало кто из парней задерживался надолго. Многие погибали, а те, кто выживал, решали, что черт с ними, с деньгами, и со всем этим, и уходили. Что касается меня... — Бэленджер снова ненадолго смолк, прислушиваясь к тому, как Винни стучит по стене ломиком. — Мне удалось получить только одну зарплату.

— Только одну? Во дела-то! И что же с тобой случилось?

«Наконец-то я их зацепил», — подумал Бэленджер.

— Я был в охране каравана. На нас напали. Меня контузило взрывом, я потерял сознание. — Теперь он рассказывал торопливо, не желая вспоминать боль, грохот стрельбы, крики нападавших и защищавшихся. — А когда очнулся, оказалось, что я сижу, привязанный к стулу, в какой-то жутко вонючей комнате. Не сразу сообразил, что воняет мешок, надетый мне на голову.

Тод, Мэк и Джи Ди смотрели на него во все глаза.

— И?.. — проронил наконец Джи Ди.

— Иракский террорист сказал, что хочет отрезать мне голову.

Глава 37

Винни перестал стучать и тоже уставился на него.

В наступившей тишине Кора опустилась на пол и села, поджав к груди колени и обхватив их руками. Ее глаза не выражали ровным счетом ничего.

— Отрезать голову? — нахмурился Тод.

— Так они мне сказали, после того, как я много часов просидел привязанным к стулу, с мешком на голове. У меня все болело от ушибов и ран. Пузырь был переполнен. Я терпел, сколько мог, но потом все же надул в штаны. И я еще долго сидел сначала в собственной моче, а потом и в дерьме.

На него нахлынули воспоминания. Он боялся, что его вырвет. Ему показалось, что с каждой минутой он говорит все быстрее и быстрее.

— Отрезать голову. Но сначала они должны были похвастаться тем, что им удалось меня поймать. Они приволокли видеокамеру. А для того, чтобы подтвердить, что я действительно американец, им, конечно, пришлось снять с меня мешок. Когда я проморгался, то увидел, что нахожусь в полуразрушенной комнате бетонного строения, а рядом со мной полдюжины парней, одетых в капюшоны с отверстиями для глаз и рта. Парень, который пугал меня, — он единственный говорил по-английски, — не вынимал руку из-под полы своего балахона. Он что-то там держал, и не так уж трудно было догадаться, что это меч. Видеокамера стояла прямо передо мной на треноге. На обращенной ко мне панели была красная лампочка, которая все время мигала, и этот парень приказал мне назвать мое имя и сказать, как называется фирма, на которую я работал. Он велел сказать, что все американцы должны уйти из Ирака, а не то с ними будет то же самое, что и со мной.

Бэленджер понимал, что говорит слишком быстро, но не мог ничего поделать с собой и продолжал говорить — все более короткими и отрывистыми фразами.

— Не знаю, сколько времени я был в отключке после взрыва. Когда в последний раз ел и пил. Назвать имя, звание и личный номер. Так нас учили в рейнджерах. Я, конечно, не собирался говорить, что американцы должны уйти из этой долбаной страны. Но нужно было попытаться выиграть время. Нужно было назвать имя. Когда я попробовал заговорить, то раздалось лишь какое-то карканье. Они поняли, что придется дать мне воды, иначе я не смогу ничего сказать. Кто-то пихнул мне бутылку в рот. Я глотал. Чувствовал, как вода капала с подбородка. Я пил, пил и никак не мог напиться. Потом бутылку отдернули. Тот парень опять приказал назвать мое имя в камеру. Я попробовал. Опять не смог. Они дали мне еще воды, я в третий раз попробовал заговорить, опять не смог. Парень, который говорил по-английски, вынул меч. Секунды бегут... Тик-тик-тик. Ни прошлого. Ни будущего. Только сейчас. Только этот меч. Я поклялся себе, что сделаю все, чтобы это «сейчас» тянулось как можно дольше. А парень замахнулся мечом.