Черный вечер (сборник), стр. 50
Наконец-то Кларисса решилась рассказать мне местную легенду. В Средние века, вскоре после основания деревни, на северные холмы упал метеорит. Начался пожар, и все деревья сгорели дотла. Случилось это поздно ночью, почти никто из жителей ничего не видел. До северных холмов путь неблизкий, поэтому ночью осмотреть место падения не решились. Наутро огня уже не было, дым рассеялся. Селяне пытались найти метеорит, однако дорог в те времена не было, и поиски растянулись. К месту падения вышли лишь самые терпеливые. Те, кто вернулся в деревню, жаловались на головную боль и жадные разверстые рты. Схватив палки, смельчаки рисовали на земле какие-то страшные картинки, а потом выкололи себе глаза. Боявшиеся неведомого зла селяне наложили на страшную лощину табу и запретили детям ее искать. В том месте бог коснулся земли своей палицей, отсюда и название деревни, чтобы потомки помнили, — Ла-Верж.
Напрашивающийся сам собой вывод о том, что метеорит принес размножившиеся в кратере споры, меня не устраивает. Возможно, он был причиной, но явно не следствием. Среди кипарисов я увидел яму, которая изрыгала крошечные, похожие на насекомых тела. Боже, как они рыдали, бились, жались к кипарисам, а потом падали на землю. Через секунду на их месте появлялись новые измученные души.
Именно души. Повторяю, метеорит — всего лишь причина, вследствие которой раскрылась дверь в ад. Крошечные рыдающие рты — души проклятых. Теперь я тоже проклят. Пытаясь вырваться из тюрьмы, которую мы зовем адом, неистовый грешник нанес мне удар. Ужалив в глаз, он пронзил мой мозг и проник в душу. Душа гниет, а, создавая картины, я очищаю ее от гноя.
А еще я рассказываю, это тоже облегчает боль. Кларисса записывает, а ее подруга разминает мне плечи.
Мои картины — настоящие шедевры. Придет время, и меня будут считать гением.
Детские мечты сбылись, но какой ценой за них заплачено!
Головная боль усиливается, оранжевый становится все ярче, а синий — гуще и отчаяннее.
Нужно стараться, не опускать руки, как Майерс, агония которого продлилась всего несколько недель. Ван Дорн вон целый год протянул. Наверное, у нас, гениев, особая сила.
Мозг распухает, еще немного — череп расколется, и ненасытные рты вырвутся наружу.
Не могу больше... Больно, больно!!! Нет, нужно терпеть. Еще день, еще одна картина.
Острый конец кисти манит, притягивает магнитом. Что угодно, только бы вскрыть ужасный нарыв, выколоть глаза, чтобы больше не видеть и не чувствовать.
Терпеть, терпеть...
Слева от меня на столе ножницы.
Нет, только не сегодня и не завтра.
Сначала я превзойду Ван Дорна.
Прекрасные нестриженые волосы могил
«The Beautiful Uncut Hair of Graves» 1991
Смерть Мэта в июне 1987 года надломила меня. Нервная система не выдержала многодневного, многомесячного отчаяния, с которым я наблюдал, как угасает мой сын. С его кончиной жизнь потеряла всякий смысл. Зачем куда-то ходить, смотреть телевизор, звонить друзьям, зачем просыпаться по утрам, если Мэта больше нет? Бывало, я целыми сутками лежал и апатично смотрел в потолок.
Медленно, с помощью родственников и друзей я выбрался из черной ямы. Но трехгодичный перерыв между 1987-м, когда была написана «Лига тьмы и тумана», и 1990-м, когда вышла «Пятая исповедь», показывает, что топкая трясина отчаяния едва меня не засосала. Вернуться к рассказам оказалось еще труднее. Необычный стиль следующего текста олицетворяет сложное психологическое состояние, в котором я в то время находился. Из уроков литературы всем известно, что повествование можно вести либо от первого лица, либо от третьего. У каждого способа свои преимущества и недостатки. Однако есть и третий способ — повествование от второго лица, то есть автор рассказывает историю не как "я", «он» или «она», а как «ты». Довольно необычно и не слишком уклюже, но почему бы хоть раз не попробовать? Чтобы окончательно отойти от традиций, я решил использовать настоящее время. Не просто так, конечно, а с умыслом. В конце концов, способ, которым ведется повествование, всегда связан с сюжетом. В моем рассказе главный герой оглушен и раздавлен испытаниями, которые ему пришлось пройти. Он настолько потерян, что воспринимает себя как постороннее второе лицо. Ужасы прошлого гулким эхом отдаются в настоящем времени его больного сознания.
Несмотря на дождь, ты снова идешь на кладбище, не замечая сильных порывов холодного осеннего ветра, швыряющего в лицо мокрые листья.
Две могилы. Сквозь застилающие глаза слезы смотришь на еще не утрамбованную землю. Памятников пока нет, их только на следующий год поставят, но четко представляешь, что на них будет написано. Даты рождения, естественно, разные, а вот дата смерти одна. Саймон и Эстер Вайнберг, твои родители. Повторяешь про себя каддиш, заупокойную молитву, которую раввин Гольдштейн читал на похоронах. Сил больше нет, и, низко опустив голову, возвращаешься к усыпанной бусинками дождя машине, кладешь зонт на пассажирское сиденье и включаешь печку. Нужно как-то согреть руки, унять клокочущий гнев и разъедающую душу боль.
Утирая слезы, едешь в родительский дом. Особняк на берегу озера Мичиган к северу от Чикаго неожиданно кажется чужим и пустынным. По огромному вестибюлю проходишь в обшитый дубовыми панелями кабинет. На одной стене от пола до потолка книжные полки, на другой — фотографии. Твой отец пожимает руки высокопоставленным чиновникам и даже самому президенту. Устроившись за массивным письменным столом, разбираешь документы отца, когда в дверях кабинета с чашкой кофе в руках появляется твоя жена. Облокотившись о стену, она снова хмурится, как и в минуту, когда, поддавшись порыву, ты снова — уже в который раз! — поехал на кладбище.
— Зачем? — устало спрашивает она.
— Ну, это же очевидно, — оторвав глаза от документов, отвечаешь ты, — захотел повидать родителей.
— Да я не об этом, — вздыхает Ребекка. Твоей жене недавно исполнилось сорок девять. Высокая, с длинными темными волосами и печальными глазами, она с полным правом может называться красавицей. — Зачем так изводить себя? Все эти встречи, звонки, разбор документов... Нужно отдохнуть, ты ужасно выглядишь!
— Как я, по-твоему, должен выглядеть? Отцу переломали все ребра. Маме... А пьяный ублюдок, который в них врезался, отделался легким испугом.
— Ты снова не понял! — качает головой Ребекка и осторожно пробует горячий кофе. — Разумеется, у тебя есть все основания плохо выглядеть. Терять родителей всегда тяжело, да еще обоих сразу и при таких обстоятельствах! Просто меня пугает твое желание загнать себя... — Она пытается подобрать нужное слово. — ...до смерти. Не надо так мучиться! Твой отец назначил душеприказчика, вполне компетентного юриста со своей фирмы. Ты хороший адвокат, Джекоб, но сейчас пусть о делах позаботятся другие. Ради господа и ради меня, отдохни немного!
Ты вздыхаешь — жена желает тебе только хорошего. Тем не менее она не понимает: тебе нужно чем-то заниматься, забивать голову всякими мелочами, чтобы не хватало сил вспоминать о страшном... Папа! Мама! Нет, ты не будешь о них думать, только не сейчас, иначе с ума сойдешь!
— Почти закончил, — говоришь ты. — Осталось всего несколько документов из сейфа. Потом отдохну, обещаю! Приму горячую ванну... М-м-м, звучит неплохо! Знаешь, налей мне, пожалуйста, виски!
— Пожалуй, я тоже выпью.
Ребекка отходит к бару, а ты рассматриваешь очередной документ. Надо же, твое свидетельство о рождении! Бумага хрупкая, чернила почти выцвели.
— Папа ничего не выбрасывал! Каков аккуратист! — с нежностью восклицаешь ты, чувствуя, как горло сводит судорога. — Поэтому его бумаги так трудно разбирать: не поймешь, что нужно, что не нужно...
Просматриваешь следующий документ, откладываешь в сторону, берешь снова, читаешь внимательнее и... Кровь стынет в твоих жилах.