Кто там стучится в дверь?, стр. 70

В этот момент заквакал лягушкой телефон без диска.

По давно установившейся привычке генерал спружинился, посуровел, услышав сигнал. И сидевший напротив полковник почувствовал вдруг, как постарел за два только года Овчинников.

— Так, так, вариант дезинформации исключается? Надо будет подработать... Данные, полагаю, не разойдутся.

Положив трубку, Овчинников весело сказал:

— Кажется, мы с вами не зря едим хлеб, полковник. Видит бог — не зря. Войсковая разведка добыла двух «языков». Сейчас идет допрос. Но, судя по первым данным, сроки немецкого наступления и направления ударов, то есть сведения наших товарищей, подтверждаются. И если это так... Капитан Песковский... Помните, когда-то у нас были сомнения на его счет? Молодцом поработал... И вообще вся группа... Но не будем торопиться. Подождем...

Гай улыбнулся про себя: «Как сказал Овчинников: «У нас были сомнения»? Почему это «у нас»? Он-то хорошо помнит, должно быть, наш первый разговор. Не беда... Начальникам до?лжно прощать маленькие слабости».

— Товарищ генерал, мы всегда верили в Песковского.

Из партизанского лагеря в штаб партизанского движения, из штаба — в Центр спешила со всей мыслимой на войне скоростью добытая за линией фронта информация.

Эта информация была сопоставлена позже с многими другими сведениями разведки визуальной, оптической и незримой, с показаниями «языков». Штаб и Ставка Верховного Главнокомандующего получили возможность рассчитать начало немецкого наступления на Орловско-Курской дуге с точностью до одного часа.

Много лет спустя немецкий генерал напишет в мемуарах, что подобная операция не удавалась раньше ни одной другой разведке.

Были люди особой выделки, ясного взгляда, мужественного сердца. Жившие неистребимой верой в правду дела, которому служили, которому отдавали себя. Как Шаген Мнацаканян. Как Назим Рустамбеков... Как тысячи их известных и неизвестных пока товарищей по суровой военной работе.

Никто не сказал о них лучше, чем тот художник-самоучка из Терезендорфа, который вывел масляной краской слова над могилой чекиста Арсения Песковского:

— Я понимаю, Евграф, все может случиться. Но я буду ждать тебя. Сколько надо, столько и буду. Запомни, родной. Теперь я не одна, теперь со мной твоя частица. Мы вместе будем ждать. Слышишь, родной!

— Слышу, Вероника. Дай бог. Ненадолго теперь.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ФУТУРУМ АЙНС И ФУТУРУМ ЦВАЙ [14]

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ВЗГЛЯД НА ВСТРЕЧУ СОЮЗНИКОВ С ВЫСОТЫ ЧЕТВЕРТОГО ЭТАЖА

На рассвете одного из последних апрельских дней 1945 года в небольшом городке к западу от Берлина остатки двух разных отрядов «Оборотень» нашли убежище в полуразрушенном универсальном магазине, еще недавно украшавшем Центральную площадь. Поднялись на четвертый этаж — «Товары для домашнего хозяйства», забаррикадировались, выставили из окна ручной пулемет.

Их было восемь человек — кто-то кого-то знал много лет, другие виделись впервые. Сошлись, чтобы собраться с силами и, если придется, принять последний бой.

Трем — за пятьдесят: на лицах следы только что пережитого и готовность спокойно встретить судьбу; двум — по шестнадцать или семнадцать: растерянно бегающие глаза, неестественно выпяченные груди, румянец на щеках; трое других невозмутимы — хотя они и в штатском, скорее всего, недавние фронтовики, которые успели понюхать войну задолго до того, как она нагрянула в самый центр фатерланда.

Среди этих трех угрюмый тонколицый гигант Эберхард Зейферт (они только что познакомились друг с другом и обменялись адресами родных, не будучи убежденными, что выйдут отсюда живыми). Он взял на себя командование отрядом:

— Господа, проверим, чем мы располагаем. Так, благодарю вас, один, два три... пять «шмайсеров», четыре пистолета, две базуки, у кого сколько патронов? Так, хорошо, я полагал, что значительно меньше. У нас будет чем встретить гостей. А теперь... я думаю, мы можем немного подкрепить свои силы. И оценить предусмотрительность администрации.

Те, что поднялись последними, прихватили из подвала ящик с рейнским, круг голландского сыра и несколько ливерных колбас, которые заготовил, для себя «на черный день» хозяин магазина. Зейферт подсел к ящику с вином. Он вонзал в пробку тонкое длинное лезвие перочинного ножа и, легонько поворачивая бутылку, ловко откупоривал ее. Когда были открыты восемь бутылок, Зейферт обратился к благочинному, с обвислыми плечами толстяку, не расстававшемуся с портфелем из крокодиловой кожи:

— Господин Зедлаг, я предлагаю вам как старшему... возьмите, пожалуйста, на себя обязанности хозяина.

— Господа, единственное, что я могу... Наш долг вспомнить тех, кого мы только что потеряли. Кто показал нам пример верности родине и фюреру. Встанем и выпьем за их доблестные сердца.

Все поднялись. Поднесли бутылки ко ртам. Запрокинули головы.

...Около часа назад закончился скоротечный бой фашистского гарнизона с американцами, вступившими в городок лихо и бесшабашно.

Поставленный часовым у окна человек лет тридцати со следами копоти на лице — он представился двум незнакомцам как Фридрих Оммер — увидел остановившийся в центре площади грузовик с транспарантом на немецком языке:

Оторвав бинокль от глаз, Оммер сказал: «Пустить бы хорошую очередь по этим, наделавшим в штаны». Из домов и переулков медленно выкатывались группы солдат, бросавших в кузов винтовки и автоматы. Стоявший на ступеньке машины негр-капрал жевал резинку и самодовольно пересчитывал пленных.

Песковский медленно и трудно вспоминал, где, когда и при каких обстоятельствах встречался с ним, с этим Оммером. Подумал в сердцах: «Неужели старею, ведь раньше у меня была хорошая память на лица...» Бросал взгляды на часового и говорил себе: «Это было до войны. Скорее всего, в Мюнхене. Он не вызывает во мне неприятных воспоминаний. И приятных тоже. Мы виделись мельком... Но его помнила... стоп, это было в театре, и о нем рассказывала Аннемари, это друг ее воздыхателя Хойзингера. Да, да, это Фридрих Оммер, олимпийский чемпион, сын бургомистра из Франкфурта-на-Майне... Это тот самый Оммер, только изменился, будто не пять, а пятнадцать лет прошло».

...Фридрих Оммер считал, что самое главное для него сейчас — не показать малодушия, чтобы потом, если небо дарует жизнь, было не стыдно смотреть в глаза другим. Да, он убивал и был готов к тому, что убьют и его... Только казалось высшей несправедливостью и несуразностью кончать счеты с жизнью за несколько дней, а может быть, и часов до окончания войны. Но была другая сила, превыше этой естественной, от рождения данной силы самосохранения, — готовность до последней минуты служить фюреру.

Оммер ждал, как развернутся события.

— Если мне будет позволено, я хотел бы произнести еще одно слово, — сказал Зедлаг, — и обратить его к вам, господин Шмидт (говоривший повернулся к Песковскому). Рискуя собой, вы спасли мне сейчас жизнь — та пуля, которая оставила след на вашем рукаве, предназначалась мне... если бы вы не бросились ко мне и не пригнули к полу... Я не знаю, сколько дополнительных часов подарило мне провидение, но я хочу сказать, что поступить так мог только благородный и самоотверженный человек... Я бы с радостью пожелал вам здоровья и удач, если бы так кощунственно не звучали эти слова в настоящую минуту. Поэтому позвольте, я обниму вас, как сына.