Кто там стучится в дверь?, стр. 40

— Не страшно, весенний дождик долго не продлится.

— Этот официант не слишком проворен, однако.

— А кофе, по-моему, ничего...

— Если бы вы знали, какой кофе здесь был до войны! Делал турок, настоящий мастер.

— Говорят, у них там чуть не полсотни способов готовить кофе.

— Не слышал, возможно.

Сосед неторопливо выпил вторую чашку кофе, посмотрел на часы, сказал, что он на машине, спросил, в какую мне сторону и не надо ли подвезти. Я поблагодарил, назвал первую пришедшую на ум улицу. «И мне примерно туда же». Он поднялся, тяжело опираясь о стол большой и широкой рукой. Прошел вперед, переваливаясь с ноги на ногу, будто каждый шаг давался с трудом. На его ботинках были скошены каблуки. Шел страдающий одышкой, занятый стариковскими своими делами бюргер... Должно быть, все мысли и все заботы его поглощает собственное здоровье.

У кафе стояла машина, мы сели, и, как только отъехали, Рустамбеков протянул мне большую, слегка тронутую подагрой руку:

— Ну здравствуй! — и улыбнулся.

Только сейчас, только в эту минуту покинули меня все переживания и сомнения, да что там переживания и сомнения — все страхи последних дней. Раз я оказался с Рустамбековым в одной машине, в Мюнхене, значит, я нужен, в меня верят, и он, учитель, улыбается и дает мне почувствовать это.

Насколько могу судить, для Рустамбекова всегда и во всем на первом месте было дело, задание, поручение, а исполнитель — человек, с его эмоциями, радостями, огорчениями, сомнениями, переживаниями, — на втором. Ему было не особенно интересно знать, что испытывал я, что думал, как спал в те дни, когда являлся к Марианской колонне и никого не находил там. И не получал много месяцев никаких известий от тех, кто послал меня в Мюнхен.

— Здравствуйте, муэллим [11].

— По лицу вижу, как не терпится тебе заговорить первым. Знаю, о чем хочешь сказать. Только... нам разве кто-нибудь обещал, что в нашей работе все будет легко и ладно? Значит, так было надо. Если пошевелишь мозгами, поймешь: тебя берегли. Руководство считало, что у тебя должно быть все спокойно до поры до времени. Теперь настала пора работать.

Он так и сказал — «работать». Буднично и приземленно.

Рустамбеков вел машину, как человек, проживший в Мюнхене всю свою жизнь и хорошо знающий его улицы, переулки и сложные перекрестки.

— Слушай и запоминай. Несколько дней назад в автомобильной катастрофе погибли Макс Танненбаум и директор терезендорфской школы. Возвращались из Кировабада. За рулем встречного грузовика был пьяный охотинспектор. Пытался скрыться. Стрелял... убил милиционера... Получишь телеграмму с вызовом. Сделай так, чтобы остаться с дядей... Не быстро, не сразу, по-умному.

Мы выехали на шоссе, ведущее в Нюрнберг. Поглядывая в зеркальце над головой, Рустамбеков продолжал:

— Мать здорова. Перевели в Кировабад, в городской отдел народного образования.

Рустамбеков сделал паузу, словно отсекая все личное, постороннее, не относящееся к делу, к тому главному, что мне предстоит узнать.

— Слушай и запоминай, — снова сказал он, на этот раз будто через силу. — Дело к войне.

Мне показалось вдруг, что лицо Рустамбекова стало уплывать куда-то далеко, что контуры его размылись, как на экране, когда из зала свистят и шикают на механика... Мне надо было сделать над собой усилие... Я почувствовал вдруг, как устал за эти последние месяцы от ожиданий, неизвестности и особенно от того, что услышал сейчас. Дело к войне? Если бы сказал об этом кто-нибудь другой, было бы лучше. Можно было бы усомниться, не поверить. Но это говорит Рустамбеков: сколько раз взвесил он эти слова, прежде чем произнести их? А вообще, есть ли в мире весы, на которых можно было бы взвесить эту астрономической тяжести фразу?

Я, молодой красный офицер, одним из первых узнаю? весть, от которой захлебнутся все радиостанции, все газеты мира. Хорошо, что наши  з н а ю т, это самое главное... Мне дают приказ! И сам Рустамбеков, и те, кто над ним. Знают, что я подчинюсь беспрекословно, сделаю все, чтобы выполнить его. Потому что это дело моей жизни. У меня нет других целей, желаний, помыслов. Они верят в меня! Помнят, чей я сын.

— ...Ты должен оказаться в немецкой армии. Служи им не за страх, а за совесть. Это я говорю тебе по поручению Центра. Твоя главная цель — внедриться и больше знать. А если сможешь продвинуться у них — честь и хвала. Дело это не простое, не забывай, на тебя, как на чужеземца, будут смотреть с недоверием, хоть ты и немец. Задания будешь получать от Карин Пальм. Адрес простой: Берлин, «Вечерняя газета»...

Я знал, что запомню каждую деталь, каждую минуту этого разговора, запомню этот автомобиль, эту дорогу, это зеркальце над головой, я знал, что каждая секунда, которую провожу в этом автомобиле, войдет в мою память. «Служи не за страх, а за совесть» — это главное. Понимают ли они, что будет это для меня значить? Да, они ПОНИМАЮТ все очень хорошо. И потому дают мне такой приказ. Я СОЛДАТ. И это мой долг. И ничего, кроме этого долга, на всем белом свете.

— ...Карин Пальм, — говорит Рустамбеков, — секретарь отдела «Письма с фронта», надежный и проверенный друг. Куда бы ни забросило тебя, первым делом напишешь ей заметку. Печататься будешь под псевдонимом Герхард Каль. Определенный круг читателей сможет догадываться, где ты находишься.

...Недолго длилась наша встреча. О друзьях по школе Рустамбеков сказал лаконично: «Учебу закончили нормально, получили звания». Спросить бы — где они?

— Я желаю тебе, Евграф, всего, что желают в таких случаях, — сказал на прощание Рустамбеков. — А еще желаю везения. И хочу сказать, что мы очень верим в тебя. Помни об этом... всегда.

Я вышел у остановки междугородного автобуса. ...«Пусть ошибется, пусть ошибется Рустамбеков, пусть будет неправдой все, что он сказал о войне... Было бы лучше, если бы об этом сказал не Рустамбеков. Кто-нибудь другой... Можно было бы сомневаться».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ТЕЛЕГРАММА

«Телеграмма, пришедшая из Терезендорфа, была подписана Агриппиной. Я впервые читал международную депешу, знал, о чем она, но не сразу мог прочесть русские слова, написанные латинскими буквами.

Аннемари нетерпеливо отобрала телеграмму, медленно прочитала ее про себя, закусила губу:

— Плохое известие — смерть. Слушай: «Четырнадцатого июня автомобильной катастрофе погиб ваш отец Макс Танненбаум тчк Похороны девятнадцатого тчк Примите и передайте дяде искреннее соболезнование тчк Агриппина».

Аннемари повторяла:

— Что же теперь будет? Что же будет? Значит, все... Значит, навсегда?

Я положил подбородок на кулак, уставился в одну точку, вспомнил своего отца, час его гибели... на глаза набежала слеза.

— Посоветуйся с дядей, с Ульрихом. — Аннемари старалась говорить спокойно. — Для него будет большим огорчением. Дай я позвоню Ульриху.

Минут через двадцать у палисадника скрипнули автомобильные тормоза, я выглянул в окно и увидел торопливо выходившего из «оппеля» Лукка.

— Прими мои соболезнования, Франц. — Пожал руку. Посмотрел в глаза. — Что-нибудь решил? Боюсь, что просто не успеешь. Даже если всюду на самолете, сколько пересадок? Мюнхен — Берлин, тебе же все равно надо в посольство, а оттуда придется снова возвращаться на юг — в Варшаву гражданские самолеты летят три раза в неделю, так что лучше через Вену и Будапешт. Надо с полковником посоветоваться, может, что-нибудь придумает.

Пока Ульрих говорил, Аннемари смотрела на него отчужденно. Потом обернулась ко мне:

— Ведь если уедешь... всему конец... Больше не вернешься... Не спеши. Подумай. — Она говорила таким тоном, что ни у кого не могло остаться сомнения, кто мы. — Подумай как следует, прошу тебя.

От дяди пахло валерьянкой. На его лбу выступили бисеринки пота; он складывал комочком платок и как тампоном снимал капельки; пальцы его слегка дрожали.

— На похороны не успеешь все равно. Давай уж лучше жить вместе, ни у тебя, ни у меня больше никого из родных не осталось...