Замурованная царица, стр. 30
— Это дочка Адиромы, — отвечал Пилока.
— А! Это того, что был около десяти лет в Трое?
— Да, который, помнишь, когда мы в Мемфисе садились на корабль «Восход в Мемфисе», узнал эту бедную дочь Приама и помогал нам и жрецу Имери похитить ее у Абаны, сына Аамеса.
— Девочка, вероятно, от отца узнала печальную судьбу Лаодики и вот теперь плачет о ней.
— Конечно. Вон отец старается утешить ее, но и сам плачет.
И в толпе многие узнали маленькую Хену.
— Вон та священная девочка, которой бог Апис передал небесный огонь, — говорила одна молодая египтянка с голеньким черненьким мальчиком на плече.
— Где? — спросила старая египтянка.
— Да вон прямо, плачет так.
— Да, да! Я помню, как она упала на колени перед Аписом… Ах, как страшно было!
— А еще страшнее было, когда ее хотели принести в жертву Нилу.
Ах, да! Я никогда не забуду этого… Стоят эти семь девочек с пучками зеленой пшеницы в руках…
— И с цветками лотоса, — поправила молодая египтянка.
— Да, да, и с цветками лотоса… И вдруг Апис идет прямо на них… Все испугались…
— Только одна не испугалась, вот эта, — снова поправила молодая.
— Да, да, только одна не испугалась, вот эта… И Апис стал жевать ее пшеницу…
— А еще страшнее было, когда повезли ее на лодке топить, — вмешалась третья египтянка. — Как грянет гром…
— Это не гром, — поправила и эту молодая египтянка, — это сам Аммон-Ра, который поразил своего сына, бога Горуса; так и верховный жрец сказал.
— Да, да… И огонь Аммона-Ра растопил золотого Горуса, а девочку вытащили из Нила.
Это говорили о Хену, которая шла за телом Лаодики и плакала. Отец действительно рассказал ей все о печальной судьбе дочери Приама, говорил об осаде Трои, о единоборстве Гектора с Ахиллом, о смерти прекрасного и мужественного брата Лаодики, о разорении ее родного города, и впечатлительная девочка всей душой полюбила ту, которую несли теперь в храм Озириса. Еще недавно она видела ее живой, такую нежную и прекрасную, когда она рядом с той, плачущей теперь царевной Нитокрис возвращалась с похорон Нофруры.
В толпе, следовавшей за телом Лаодики, шли разнообразные толки о таинственной смерти несчастной чужеземной царевны. Молва об этом событии быстро облетела все Фивы: убийство в женском доме фараона — да, это действительно событие изумительное. Многие придавали этому мистическое, сверхъестественное значение. Но женщины в этом отношении более проницательны, чем мужчины. Египтянки хорошо знали, какую роль в жизни человеческой играет чувство, особенно чувство женщины, существа, менее свободного в деле выбора привязанности, и оттого ревность ее является более подавляющим чувством, чем ревность мужчины.
— Ее непременно убили из ревности, — говорила старая египтянка, качая головой как бы в знак укоризны по адресу ревнивых.
— Да, наша сестра не любит делиться лакомым куском, — соглашалась младшая с ребенком на плече.
— Кто любит! А все же приходится делиться.
— Но вот с этой, с чужеземкой, не поделились.
— Ох, дела, дела! И у самого фараона не могут поделиться.
— Что ж, и поделом — не отбивай.
— Да кто тебе сказал, что она кого отбивала? Знаешь мужчин — иного не хотела бы, так сам вяжется, пристает Может, и с ней так было.
— А как царевна-то плачет! Так и разливается.
— Да, молоденькая еще — не зачерствела.
— Ну, не говори: вон как старуха разрывается.
— Да та ее, говорят, на руках выносила, как вон и ты же своего. Что ж! Боги и у нас, старых, не отнимают сердца, и мы умеем любить.
Между тем шедшие за телом Лаодики Пилока и Инини несколько иначе объясняли смерть несчастной дочери Приама.
— Это дело рук Абаны, — говорил Пилока, — не хотел, чтоб красавица досталась другому.
— Но как он мог проникнуть в женский дом? — возражал Инини.
— Да он, конечно, не сам ее зарезал, а подкупил убийцу.
— Да, от него станется: такое грубое и высокомерное животное, — согласился Инини. — А как жаль! Такое прелестное существо, и боги не пощадили.
— Как не жаль! Вон и царевна Снат так плачет.
— А Пентаур? Тот, говорят, разъярен, как лев, на неизвестную убийцу.
— Но чей меч, которым ее зарезали? Говорят, дорогой меч.
— Да, вероятно, все того же Абаны.
— Но неужели же боги до того ослепили его, что он отдал убийце свой меч? Ведь по этому мечу непременно доберутся до него.
— Конечно, боги всегда ослепляют тех, кого хотят погубить. Так мы с тобой и льва ослепили в долине газелей, а потом и убили его.
— Да, правда. Но мы еще не ослепили другого льва.
— Ослепим, хотя для этого другого мало двух стрел.
— О, не беспокойся, мой друг, наш главный охотник говорит, что в нашей облаве на льва примут участие почти все Фивы — главные советники и казнохранители.
— А святые отцы?
— Конечно, это опытные псари и ловкие стрельцы, хотя стреляют не стрелами ядовитыми, а словами.
За внутренними пилонами храма Сераписа носилки с телом Лаодики были поставлены на землю.
Прощанье с невинной жертвой ревности было так же трогательно, как и прощанье с Нофрурой; но только старая Херсе и Адирома, видевшие когда-то Лаодику в другой среде, среди иных людей, могли чувствовать всю трагичность этого последнего прощания, последнего целования.
Скоро бездыханное тело несчастной дочери Приама скрылось за глухой дверью очистительной каморы.
XXIV. ОБЫСК И АРЕСТ
Над Фивами стояла ясная лунная ночь. Полный месяц обливал молочным светом всю громаду колоссальных храмов и дворцов царственного города фараонов, которые бросали от себя короткие, совершенно черные тени. Особенно фантастичны были тени, которые ложились у подножья колоссов Аменхотепа. Тихо катившиеся струи Нила отражали в себе длинную полосу растопленного серебра, а прибрежные гигантские тростники, казалось, о чем-то шептались, словно рассказывали друг другу о том, что означал доносившийся по временам с далекой отмели тихий плач крокодила, точно плач ребенка. В эту позднюю пору, когда все Фивы погружены были в сон, к дому старого Пенхи приблизилась небольшая группа людей, на медных шлемах которых и на остриях копий отражался свет месяца. Люди эти приблизились к дому тихо, словно крадучись, и окружили его со всех сторон.
Скоро в ворота кто-то громко застучал, и на стук раздался хриплый лай старой собаки Шази, любимицы маленькой Хену. Стук повторился еще сильнее.
— Кто там стучит в часы сна и покоя? — послышался голос старой рабыни Атор.
— Именем его святейшества фараона отоприте! — раздался повелительный возглас, в котором можно было узнать голос Монтуемтауи.
— А кто смеет говорить именем его святейшества? — отозвалась мужественная Атор, стараясь заставить умолкнуть лаявшую неистово собаку.
— Я, Монтуемтауи, хранитель казны фараона и председатель верховного судилища, — был ответ.
Старая Атор не откликалась больше, и только собака продолжала лаять и скрестись в ворота.
Стук и лай собаки подняли на ноги весь дом. Слышались голоса рабынь, стук отворявшихся и затворявшихся дверей. В одном окошке дома показался огонь.
— Отоприте! Или ответите перед лицом закона за сопротивление воле фараона! — снова повторил свое требование Монтуемтауи.
— Отпираю, — был ответ изнутри.
Запор щелкнул, и дверь растворилась. Это был Адирома, который вышел встретить неожиданных гостей.
— Дом Пенхи открыт по слову его святейшества, — сказал Адирома, впуская во двор Монтуемтауи, носителя опахала Каро и несколько вооруженных воинов и мацаев.
Адирома был бледен, но спокойно встретил сыщиков.
Монтуемтауи, поставив у ворот стражу, вместе с Каро и Адиромой вошел в дом. У порога их встретил старый Пенхи, лицо которого было холодно, но с легким оттенком презрения.
— Я открываю мой дом силе, но не закону богов, — сказал он гордо, — где закон?
— Вот он! — холодно отвечал Монтуемтауи, показывая перстень с картушем фараона.