Замурованная царица, стр. 25
— Видишь ее? Она здесь? — спросил Бокакамон.
— Не я! Не я! О боги! — вдруг закричала одна из рабынь, дрожа всем телом.
Это была Арза, которая на заре, поливая цветы лотоса, заметила в земле конец рукоятки предательского меча и вынула его, а потом показала другой рабыне, ливийке Неху.
Крик Арзы произвел общее смятение. Все глядели на нее, сторонясь с испугом. Бокакамон приблизился к ней.
— Говори, что ты знаешь? — грозно спросил он.
— О благородный господин, — трепеща всем телом, заговорила рабыня. — Я встала рано, вместе с Неху, и мы пошли поливать цветы на заре… Я поливала вон там цветы лотоса… Вдруг вижу, что-то блестит в земле… Я нагнулась… Вынимаю из земли… Это, вижу, меч… в крови… И показываю его Неху… Вдруг она закричала (указывая на Херсе)… я испугалась…— она замолчала.
— Ну и что же? — спросил Бокакамон.
— Я испугалась… я уронила меч… мы побежали сюда…
О, великие боги!
Ломая руки, она замолчала, все еще вздрагивая. Бокакамон обратился к Херсе.
— Это она? — спросил он, указывая на Арзу.-Узнаешь ее?
— Нет! Нет! Не она… Та, молоденькая, красавица… Вон она! — и Херсе опять уставилась в глаза умершей. — Глаза василиска… О, не гляди так… я — я твоя злодейка, я недоглядела… я заспала… О мое божество! Я недостойна служить тебе в загробном мире.
Скоро весть об ужасном происшествии в женском доме облетела весь дворец фараона. Прежде всех явился в помещение Лаодики царевич Пентаур, который был глубоко очарован красотой несчастной дочери Приама и мечтал сделать ее царицей Египта.
Вид мертвой Лаодики произвел на него потрясающее впечатление. Он не верил, чтобы это была та Лаодика, которая еще накануне мечтала с ним о возвращении в Трою, о восстановлении царства предков.
— Убита! Убита! О боги! — вырвался у него крик отчаяния. — О прекрасный, нежный цветок лотоса! Кто сорвал тебя? Где тот злодей? О, вечные, безжалостные боги!
Он бросился к матери и заплакал.
— О, матушка! Ты ее так любила…
— Дорогой мой! Ты видишь: я сама плачу, — говорила Тиа, прижимая к себе голову сына.
— Но кто же решился убить ее?
— Боги то ведают… Вон меч, а чья рука направила его в сердце — никто не знает.
— Какой меч? Где?
Бокакамон подал Пентауру меч.
— Его нашли здесь, в саду.
— Это меч мужчины, — удивился царевич. — Как мог мужчина попасть в дом женщин?
— Нет, царевич, я головой ручаюсь, что мужчина не мог попасть сюда, — робко возразил Бокакамон, — меч внесен в этот дом рукой женщины, и эта же рука злодейски поразила несчастную дочь Приама.
— Женщина, женщина убила мою голубку чистую, — словно автоматически повторяла старая негритянка. — Она сидит в ее глазах, она смотрит оттуда…
— Что она говорит? — спросил Пентаур.
— У нее, кажется, помутился рассудок, — тихо отвечал Бокакамон. — Она убита горем: говорит, что лицо убийцы всегда отражается, как в зеркале, в глазах убитого. Старуха видит там убийцу.
Пентаур робко подошел к ложу Лаодики и нагнулся к ее неподвижному лицу.
— О боги! Я не могу видеть этих глаз! — с ужасом отшатнулся он от мертвой.
— Его святейшество идет! Фараон! Фараон! — послышался шепот среди женщин.
Все с боязнью расступились. Рабыни упали ниц. Это шел сам Рамзес.
XX. ВЕРХОВНОЕ СУДИЛИЩЕ
В тот же день Рамзес приказал нарядить строжайшее следствие по делу о таинственном убийстве троянской царевны. Преступление казалось таким загадочным, что для раскрытия его призваны были высшие следственные и судебные власти столицы фараонов. Во главе их стоял хранитель царской казны Монтуемтауи. В помощь ему придали носителя опахала Каро, царского переводчика Пенренну, знаменосца гарнизона Эив-Хора и несколько фараоновых советников.
В именном повелении, данном следователям, между прочим, выражено было: «Виновные и прикосновенные к неслыханному злодеянию в самом сердце моего дворца Должны приять смерть от собственной руки своей; да обрушится их преступление на главу их» — и добавлялось в конце: «Я есмь охрана и защита всего навеки и есмь носитель царского символа справедливости пред лицом царя богов, Аммона-Ра, и пред лицом князя вечности — Озириса».
В этот же день начались допросы. Следователи открыли заседание в палате суда, в самом дворце Рамзеса, перед изображением божеств высшего судилища — Горуса с головой кобчика и Анубиса с головой шакала, между которыми находились весы правосудия. Изображение князя вечности и судьи вселенной Озириса помещалось на троне; в одной руке его был скипетр, а в другой бич для злых и преступников; тут же на жертвеннике находился цветок лотоса, стережемый чудовищами, символами владык Нила, крокодилом и гиппопотамом…
Следователи и судьи помещались на возвышенных седалищах.
Первой была вызвана к допросу Херсе, которая неразлучно находилась с Лаодикой и спала всегда в преддверии помещения юной царевны. Убийца мог проникнуть к ложу Лаодики только через тело старой негритянки.
— Я убийца моего божества, солнца очей моих, — каялась Херсе перед следователями. — Пусть меня поразит своим бичом великий Озирис. Я не уберегла мое сокровище, я потушила свет очей моих — я заспала царевну, дочь богоравного Приама.
— Отвечай на вопросы, — остановил ее Монтуемтауи, поправляя на груди золотую цепь с изображением священного жука. — Ты сама готовила ложе царевне вчера на ночь? — спросил он.
— Сама, господин. Я никого не допускала к ее чистому ложу, — был ответ.
— А что делала царевна с вечера? С кем была?
— Под вечер, когда светоносный лик Горуса уже клонился к закату, а тени от пальм теряли свой конец за Нилом, ее ясность Лаодика ходила по саду с ее ясностью царевной Снат — да будет счастье и здоровье вовеки ее уделом — и рассказывала ей о своей родине, о священном Илионе, о том, как его осаждали данаи и атриды, о смерти брата своего Гектора, — говорила Херсе.
— А после того? — перебил ее Монтуемтауи.
— После того пришел его ясность царевич Пентаур и его ясность царевич Меритум, и царевич Пентаур спрашивал ее ясность Лаодику о вожде данаев Агамемноне и о храбром Ахиллесе, и о том, как брат ее ясности Лаодики Парис поразил насмерть в пятку Ахиллеса, — продолжала свое показание Херсе.
— А ты что делала в то время? — спросил главный следователь.
— Я заплетала венок из цветов, чтоб украсить им головку ее ясности.
— И царевна при тебе легла потом на ложе сна?
— Я ее и уложила, и повеяла над нею опахалом, пока она не заснула.
— А сама легла спать когда и где?
— Я легла у ее порога, утолив жажду из своего кувшина водой Нила, и тотчас же заснула, как мертвая… О, великий Озирис! — всплеснула вдруг руками старая негритянка. — Меня опоили водою сна! Я теперь все поняла: кто-нибудь влил в мой кувшин сонной воды… Это так, так! Оттого я и заснула, как мертвая, чего со мной всю жизнь не было… О боги! Это верно, верно!… Я всегда бывало так чутко сплю, что слышу, кажется, всякое дыхание ее ясности, каждое ее движение на ложе сна… о, праведные боги!
Следователи молча переглянулись между собой.
— Так ты думаешь, с умыслом кто-нибудь усыпил тебя? — спросил Монтуемтауи.
— С умыслом, я теперь вижу: оттого и вода показалась мне на вкус какой-то странной.
— Кого же ты подозреваешь в этом?
— О! Это та, которую я видела в мертвых зрачках моей голубицы, ее ясности Лаодики.
— В мертвых зрачках царевны ее видела?
— Да, в зрачках, как в зеркале.
— И то была женщина?
— Женщина — красивая, с глазами василиска.
— И ты можешь назвать ее имя?
— Не могу… не знаю… Но я ее видела.
— Здесь, в женском доме?
— Должно быть, здесь — больше негде.
Тогда Монтуемтауи предложил заседавшим с ним судьям — не предъявить ли перед лицом этой допрашиваемой всех женщин дома фараона? Все изъявили согласие.
Решение это тотчас же было объявлено в женском доме высочайшим именем фараона, и Бокакамону приказано было вводить в палату верховного суда поодиночке сначала ближайших рабынь, имевших право ночевать в женском Доме, а потом почетных женщин и девиц.