Мистический Петербург, стр. 10

Злодей Пален торжествовал. Он пошел к Великому Князю Александру и показал ему бумагу, подписанную Императором, в которой был приказ об аресте Великих Князей Александра и Константина и заключении их в крепость. Великий Князь задрожал, возмутился и опустил голову; было решено, что акт отречения будет предложен». ^[51]

Есть и другие подобные свидетельства. На их исчерпывающий разбор мы не претендуем, да это и не нужно. Ведь очевидно, что мы не можем не доверять такому количеству независимых источников.

Итак, Павел знает о заговоре, точнее, думает, что знает. Заговорщики знают, что он знает; он же не знает, что знают они. Павел думает, что может вести с ними хитрую игру, тогда как на самом деле играют с ним. При этом не исключено, что Александр знает, что Павел знает; сын, возможно, тоже считает себя игроком, причем его партия сложнее, ведь Павел выступает против незнающих заговорщиков, а Александр — против полузнающего императора. В реальности же, главный кукловод — Пален; он дергает за ниточки обоих игроков.

Как должен был вести себя Павел в такой ситуации? Известие о заговоре, тем более с участием сына, не могло оставить его равнодушным. Тем более, Павел, возможно, давно уже ожидал чего-то подобного, ведь неповиновение и крамола чудились ему повсюду. И вот его самые страшные опасения подтвердились. Естественно, император взволнован, нервы его на пределе. В таком состоянии люди часто слышат и чувствуют странные вещи.

Не здесь ли кроется объяснение предчувствий Павла? Например, сна об узком кафтане? Или эпизода в Летнем саду, о котором рассказывает Саблуков? Для человека в положении Павла вполне естественно видеть подобные сны, да и в снах наяву нет ничего невероятного. Элементарная психология позволяет объяснить изрядную долю легенд «павловского цикла», не прибегая к помощи мистики.

Однако не будем останавливаться на достигнутом. Пофантазируем еще…

Получать известие о скорой своей смерти Павлу было не в новинку. Мы помним об эпизоде, записанном баронессой Оберкирх. Из речей призрака, принявшего облик Петра I, Павел сделал один главный вывод: он умрет молодым. Так что у императора уже был большой опыт жизни под бременем знания. Как же Павел управлялся с этой ношей?

Призрак обещал Павлу две встречи: «на этом же месте, а затем еще раз». Очевидно, что вторая, последняя встреча должна была стать предвестницей ранней (и насильственной) смерти. Первая половина обещания исполнилась после установки на Сенатской площади Медного всадника; Оберкирх пишет, что при получении из Петербурга известия о возведении памятника Павел бледнеет, руки его дрожат; он искренне верит в особый смысл происходящего. Когда же Павел становится императором и приступает к постройке Михайловского замка, он приказывает установить перед новой резиденцией памятник Петру работы Карло Расстрелли. Ясно, какое значение имеет этот жест: последняя встреча, которая должна завершить жизненный путь Павла и которую он по собственной воле приблизил, сделав шаг судьбе навстречу.

Что стоит за этим поступком? Фатализм? Если да, то какой: покорный фатализм христианина, вверяющего себя Промыслу, или отчаянный фатализм обреченного? Или это, наоборот, вызов судьбе, выход к барьеру, намерение побороться? Кем здесь предстает Павел: Дон-Жуаном, протягивающем руку Каменному гостю, или Гамлетом, который «не боится предвестий», для которого «готовность — это все»?

Сложно ответить на эти вопросы. Ясно одно: Павел верит в судьбу, с которой у него давно сложились особые отношения, и со смертью своей вступает в диалог.

Это прекрасно чувствует Варвара Головина. В уже упоминавшихся мемуарах она сообщает следующее: «В вечер перед этой ужасной ночью Великий Князь ужинал у своего отца. Он сидел за столом рядом с ним. Можно себе представить их невозможное положение. Император думал, что его сын покушается на его жизнь; Великий Князь считал себя приговоренным к заключению своим отцом. Мне передавали, что во время этого зловещего ужина Великий Князь чихнул. Император повернулся к нему и с печальным и строгим видом сказал:

— Я желаю, Ваше Высочество (Monseigneur), чтобы желания Ваши исполнились».

К кому Павел обращается здесь, однозначно сказать нельзя. Возможно, его фраза адресована собственным мыслям или, скорее, самой Судьбе, которая как бы незримо присутствует за столом. Возможно, что адресат ее — только Александр, которого Павел дразнит, хотя, наверное, ранит этим прежде всего самого себя. Скорее же всего, Павел обращается к ним обоим. В любом случае, то, что делает Павел — это некое представление, спектакль. Это и диалог с Судьбой, конкретным воплощением которой выступает сын-заговорщик, и спектакль одного актера, обращенный к Александру (который, на самом деле, — актер в еще большей степени). Во всем поведении Павла присутствует странная двойственность: с одной стороны, он явно считает себя хитрецом, ловко обводящим всех вокруг пальца, этаким психологом в стиле героев Достоевского, который терзает полунамеками, играет с уже разоблачённой и обреченной жертвой. С другой стороны, для Павла все серьезно: его лицо «печально и строго», все происходящее явно исполнено в его глазах особого смысла.

То, что делает Павел, внутренне противоречиво: он пытается терзать других, но в итоге мучает себя; он пытается хитрить, но, в итоге, оказывается искренним; он серьезен, и в то же время полон иронии. Это почти юродство.

Но может ли быть так, что именно «юродство» — ключевое слово для понимания Павла? Может ли быть так, что не только для сына, но и для всех заговорщиков Павел разыгрывает представление? И может ли быть так, что представление это и исполнено практического смысла (в той степени, в какой Павел верит в свою способность быть «кукловодом» и вести против заговора встречную игру), и одновременно является мистерией, действом, адресованным высшим силам (в той степени, в какой Павел верит в их участие во всем происходящим)? Иными словами, может ли быть так, что поведение Павла — это и притворство (когда он играет для других), и искренность (когда он становится зрителем собственной игры)? Может ли Павел одновременно имитировать предчувствия и верить в реальность этих же предчувствий?

На наш взгляд, может. В этом — вся сущность этого противоречивого человека, с детства привыкшего хитрить и носить маски (при дворе Екатерины иначе было нельзя). Павел, доживший до сорока лет в ожидании власти и все-таки дождавшийся, прошедший суровую школу придворной жизни, наверняка считал себя мастером интриги. С другой стороны, его склонность к мистицизму общеизвестна.

Все это может служить объяснением многочисленных эпизодов, обсуждавшихся выше. И «Неужели они хотят меня задушить?», и «кривое зеркало», и «на смерть идтить — не котомки шить» — все это лишь один большой спектакль, разыгрываемый Павлом. Спектакль, цельность и продуманность которого происходят оттого, что главный актер больше, чем публика, верит собственной игре.

Но все это, конечно, лишь недоказуемая гипотеза, и мы предлагаем ее воспринимать только как упражнение в остроумии.

Пророчества монаха Авеля

Незадолго до смерти Екатерины II монах Авель написал книгу, в которой с точностью предсказывался день и час ее кончины (иногда добавляют, что предсказание содержало и пикантную подробность: удар настиг Екатерину в отхожем месте). Книга попала в руки монастырскому начальству. За подобную «крамолу» Авель был взят под арест. Однако когда его предсказание исполнилось и на престол взошел Павел I, Авеля по приказанию нового императора освободили. Павел, убежденный в провидческом даре монаха, якобы пытался выяснить у него обстоятельства своего будущего царствования, Авель же простодушно заявил, что царствование это будет недолгим, и что Павел погибнет от руки своих подданных. За подобный «прогноз» он был тут же препровожден обратно в тюрьму, где и сидел до 1801 г. После смерти Павла ситуация развивалась по уже известному сценарию: Авель призывается к Александру I, «с порога» предсказывает ему сожжение Москвы французами и отправляется обратно в тюрьму, где находится до 1813 г., когда его по приказанию удостоверившегося в его способностях императора выпускают. Дальше следы его теряются.