Алые перья стрел (сборник), стр. 168
Они схватили его и довольно дружно прокричали: «Вива, това-ри-сч!» Я на миг почувствовал себя центральным нападающим нашей сборной.
Ребята попрыгали во двор, а один из них — похожий на барабанщика из моего отряда «Каравелла» Сережку Фоменцова — остановился, балансируя на стене. Оглянулся на меня, словно ждал чего-то.
— Комо эста ту номбре? — крикнул я. — Как тебя зовут?
Я знал, что с точки зрения испанской грамматики вопрос звучит абсолютно безграмотно. Однако он понял.
— Энрике, — белозубо улыбнулся он. И прежде чем догнать товарищей, помахал рукой: — Аста ла виста! — «До свиданья», значит.
И все они побежали в школу, потому что начинался урок. На дворе стало тихо, а через минуту из открытых окон донеслась песня. По нескольким знакомым словам я понял, что это песня кубинских пионеров «Будем как Че!». Песня о том, что каждый из ребят хочет быть похожим на Эрнесто Че Гевару, героя Латинской Америки, погибшего в боях за свободу.
Его тоже звали Энрике. Он сидел на корточках у двери своего дома на улице Нептуно, серьезный и недовольный. Перед ним лежала шестигранная «комета» — воздушный змей.
Когда с залива дует свежий ветер, над набережной Гаваны — Малеконом, над бронзовыми конными статуями генералов, которые стоят вдоль берега, над крышами и балконами взмывают сотни бумажных змеев. Их называют «комета» или «папелоте» (бабочка). С утра до вечера змеи стоят в воздухе на уровне небоскребов.
Энрике не повезло. Его «комета» зацепилась за балкон и сломала рейку.
Мы сели на порог и занялись ремонтом. Я помогал и попутно пытался объяснить преимущества четырехугольных «конвертов», которые мастерят наши мальчишки, перед ромбами и шестигранниками. Помощь он охотно принял, а к объяснениям отнесся недоверчиво. Может быть, не разобрал. Но главное Энрике понял: он узнал, что у нас в СССР мальчишки тоже любят запускать воздушных змеев, любят ездить на самокатах и велосипедах, гонять футбольный мяч и прекрасно знают про Гавану и кубинскую революцию.
А я узнал в свою очередь, что кубинские ребята неплохо осведомлены о нашей жизни, что многие хотят стать учителями или космонавтами и что большой драгоценностью считается значок с изображением Ленина. Такой, например, как у меня на рубашке. Они говорят ласково и чуть нараспев: «Л-лэ-энин».
Он счастливо блеснул черными глазами и сжал в кулаке рубиновую капельку с барельефом Ильича, довольно чисто сказал «спа-сибо» и умчался с починенной «кометой» на Малекон.
Парнишка лет двенадцати выловил полуметрового кальмара и, гордясь удачей, выбрался на плиты набережной. Сбежались приятели. Один тоже с добычей, с рыбой, похожей на оранжевого петуха. Я попросил разрешения снять их вместе с трофеями на кинопленку.
Снять? А это что за аппарат? Камера де синема? И это кино увидят советские ребята? Вива! Хорхе, тащи сюда своих рыбин! А что, снимают только тех, кто с добычей, или всех, кто хочет? А можно подержать камеру?
Подошел светловолосый паренек лет пятнадцати. Улыбнулся. Не очень складно, однако довольно понятно объяснил по-русски, что он тоже хочет сняться. Потому что у него самый лучший трофей. Какой? Вот этот. Он из-за брючного ремня выдернул книжку. Это была «Психология детей», перевод с русского.
Я спросил, где он учится. Оказалось, что в девятом классе.
— И вы изучаете в школе такие науки?
Нет, в школе это не проходят. Он сам изучает. Он с таким трудом достал эту книжку в библиотеке. Зачем она ему? Скоро он поступит в педагогический институт и станет учителем. Вы знаете, как нужны Кубе учителя! Да, он будет «профессор»…
«Профессор» — по-испански значит учитель. «Профессора» — учительница. Это очень почетное звание.
Я встретил двух учительниц. Одну зовут Рене Поттс. Она уже полвека учит ребят. Всю жизнь она проработала в окраинных школах, где до революции учились дети бедняков, рабочих, эмигрантов. О своей нелегкой работе, о любви к неугомонному ребячьему народу написала она поэму, целую книгу в стихах, и сама сделала к ней рисунки. Эта книга была напечатана в типографии
Гаванского университета. На русский язык название можно перевести примерно так: «Сердце учительницы»…
Марта еще не настоящая учительница. Ей одиннадцать лет, и ходит она в пятый класс. Но она во всех делах лучшая помощница Рене Поттс. Устроить собрание, или ребячий концерт, или празднование чьих-то именин, или выставку рисунков — в этом на Марту всегда можно положиться. А в вестибюле своего дома она организовала почти настоящую школу для окрестных малышей. С уроками рисования, пения, с чтением сказок, с классной доской, на которой можно писать мелом.
И кроме того, она ничуть не боится мальчишек. Звонко хлопнула по голому пузу юного «д’Артаньяна», чтобы не махал деревянной шпагой вблизи малышей, отодвинула с пути курчавого мальчишку с гремящим самодельным самокатом, строго предупредила пухлого толстогубого Америго, чтобы не забыл про рисунки для выставки.
…Если вы приедете в Гавану и окажетесь рядом с прибрежным старым замком, который в 1830 году осаждали англичане, сверните с Малекона в боковую улочку. Там стоит белый восьмиэтажный дом. На лужайке перед ним, среди ребят, вы сможете встретить худенькую сероглазую девочку с русой прической «лошадиный хвостик». Это и есть Марта Собрино. А еще лучше, спросите любого малыша, где «профессора» Марта…
СЛЕД КАРАВЕЛЛЫ
Этот давний очерк — о дороге и воспоминаниях детства. Он мог бы служить вступлением почти ко всем моим книгам. Потому что сделаны эти записки осенью 1963 года, когда на моей авторской полке стоял единственный тоненький сборник рассказов и все еще было впереди: мучительная и радостная работа над рукописями, дальние путешествия, какие-то успехи, какие-то неудачи, какие-то открытия… И главное — то, что принесло мне радость на всю жизнь: дружба с замечательными мальчишками из отряда «Каравелла»…
На теплоходе стояла сонная тишина. Пассажиров набралось мало, да и те сейчас почти все спали. «Клара Цеткин» шла из Астрахани в Горький. Начинался второй день пути.
Я сидел в читальном салоне за шахматным столиком. Мой противник, толстоватый очкастый паренек из соседней каюты, обстоятельно и неторопливо загонял в угол моего короля. Тихо щелкнула ручка, и открылась дверь. Я оторвался от унылого созерцания шахматных фигур и украдкой глянул на вошедшего.
Вошедшему было лет десять. Он прошелся между одетых в парусиновые чехлы тяжелых кресел, словно укротитель среди белых медведей. На трикотажной разноцветной безрукавке позвякивали друг о друга два каких-то значка.
Было похоже, что он только проснулся. Припухшие после сна губы, слегка взъерошенные рыжеватые волосы. И еще родинка на правой щеке. Казалось, арбузное семечко попало ему на подушку и прилипло к щеке во время сна.
На лице у мальчишки было написано: «Ох и скучища, товарищи…» А в серых глазах бегали искорки: «Что придумать, чтобы скучищи не было?»
Он подошел к нашему столику, независимо покачался на одной ноге, сунув руки в карманы узких полотняных брючек (таких мятых, что ноги были похожи на противогазные трубки). Зачем-то потрогал белую горошину на головке моего черного загнанного в засаду ферзя. Зевнул и сказал:
— Королева — хвост налево…
Это ядовитое замечание доконало меня. Я сдался. Смешал фигуры и стал смотреть в окно.
Пасмурное небо висело над пологими, заросшими ивняком берегами Нижней Волги. Ветер гнал серую рябь.
Подниматься на палубу не хотелось. Но делать было нечего, я вышел. Сразу налетел ветер. Пришлось уйти на корму, но там, в укрытии, толклись комары. Обрадовавшись долгожданному завтраку, они взялись за меня с таким энтузиазмом, что я немедленно осознал преимущества ветреной погоды. И поспешил на нос. На носу маячила разноцветная безрукавка мальчишки. Он стоял коленями на скамейке, опираясь грудью на планшир. Выдергивал из общей тетради листы, быстро сворачивал голубей и пускал за борт.