Пока не сказано прощай . Год жизни с радостью, стр. 28
А Джону было трудно это слушать.
Трудно. Но необходимо.
Я ясно высказала ему все мои пожелания, связанные с концом моей жизни, и выразила надежду, что он женится снова. Найдет себе какую-нибудь роскошную бабенку, и она (в отличие от меня) займется с ним триатлоном. И что он будет жить с ней в нашем доме, без всякого чувства вины.
Я даже не стала добавлять: «Выбери ту, которая понравится нашим детям», настолько я верю в непогрешимость его суждений.
Джон слушал, как я говорю о будущем, но редко мне отвечал. Его больше волновали насущные заботы. И почти никогда не говорил о том, как сам планирует строить свою жизнь без меня.
Пока однажды вечером, пропустив несколько стаканчиков, он вдруг серьезным тоном не заявил, что хочет сказать мне кое-что, но стесняется.
«Бог ты мой, — подумала я, — что бы это могло быть?»
И он сказал, что после моей смерти хочет пойти учиться на помощника врача. Что такая работа больше подходит отцу-одиночке с тремя детьми и что, по его мнению, он будет неплохо с этой работой справляться и получать от нее удовольствие.
Я была в восторге. Новая работа — огромная перемена в жизни — поможет ему скорее похоронить прошлое.
— Никогда не стесняйся говорить мне о том, как ты думаешь жить без меня, — сказала я, кладя ему на руку свои скрюченные пальцы. — Твои планы утешают меня, Джон. Делают меня счастливой.
Теперь и я изучаю анатомию. Мне всегда было трудно объяснить Джону, где именно мне надо почесать. Так что я осваиваю новый жаргон: «Правый задний пястный, пожалуйста».
И он чешет как раз там, где надо. А я улыбаюсь. Джон тоже учит анатомию. Причем тренируется на живом пациенте.
А я делаю что могу, чтобы его будущая жизнь без меня стала радостной.
Делаю с радостью.
Будапешт
Нашим с Джоном особым местом был Будапешт. Когда мы говорили о прошлом, что бывало часто, наши мысли всегда возвращались к городу, в котором мы провели два года после свадьбы. Городу, где мы заложили основы нашей последующей жизни.
После путешествия с Нэнси на Юкон с его чудесами я первым делом подумала о Будапеште. В тот год как раз была двадцатая годовщина нашего брака. И мне хотелось встретить ее с Джоном там, где и началась наша совместная жизнь.
Что бы ни ждало нас в будущем, говорили мы с Джоном друг другу, у нас есть сегодня. Мы еще можем воскресить старые воспоминания и скопить новые.
По прилете в Венгрию мы первым делом замерзли. Привычка к мягким флоридским зимам совершенно изгладила память о том, как холодно бывает в Будапеште в феврале. А я вообще тропическая девочка. «Так почему же, — думала я, — меня вечно несет туда, где холодно?»
И тут аэропорт огласился громким, раскатистым смехом. Он был как напоминание о жизни двадцать лет назад.
— Сервусток! — закричал наш старый друг Фери Дер, приветствуя нас по-венгерски, с объятиями и поцелуями.
Джон подружился с Фери, пока мы жили в Будапеште. Вместе играли в бейсбол (им тогда болела вся Венгрия) в команде, где правила знал один Джон. Я же и в годы нашей жизни в Будапеште редко встречалась с Фери, и вот теперь он, собственной персоной, двадцать лет спустя.
— Сервусток, друзья мои! Сервусток! Так приятно вас видеть. Сейчас подгоню машину.
Когда мы уезжали из Будапешта в 1994-м, улицы города коптили советские и восточногерманские автомобили. Особенно один из них, «трабант», ездивший на смеси нефти и газа, изрыгал такое количество выхлопных газов, что от них крошились старинные фасады. Фери водил тогда грузовик марки «баркаш», типичный образчик восточногерманских технологий, который вечно ломался.
На этот раз, пока Джон подводил меня к обочине, мы заметили белый «Кадиллак-Эскалада».
— Бог ты мой, как странно его здесь видеть, — сказал Джон.
И тут из «кадиллака» выпорхнул смеющийся Фери.
Всю дорогу из аэропорта мы наблюдали изменения последних двадцати лет. Бензозаправки, немецкая бакалея, рекламные щиты, огромные коробки универсамов и даже — господи помоги! — стрип-моллы. Некогда темные улицы сверкали неоновыми огнями. На первых этажах ренессансных домов светились витрины новехоньких, с иголочки, аптек.
«Не надо грустить о прошлом, — говорила я себя. — Принимай новую жизнь».
В 1994 году Фери жил в лачуге на окраине Будапешта и строил дом своей мечты. Его тогдашнее жилье напоминало ящик из фанеры с койкой внутри. Фери копил деньги, откладывая каждую свободную банкноту. Джон помогал ему строить глиняные стены почти двухфутовой толщины, которые они совком и лопатой возводили по футу зараз. А однажды вместе пошли в лес и выбрали там несущую балку для дома.
Теперь мы подъезжали к воплощенной мечте: квадратному двухэтажному сельскому дому посреди Будапешта. Кусочку прошлого в постсоветском мире.
Фери показал нам все подробности: фестончатую черепицу на кровле, полы с подогревом, сельскую хлебную печь, плетеную изгородь, так не похожую на ограды из металлических цепочек, которыми были обнесены соседние дворы. А железные петли для окон Фери выковал сам.
— Все сто двадцать четыре штуки!
И наконец, его самая большая слабость — поместительный винный погреб. Стены в нем были выложены особым камнем, специально привезенным из винодельческих областей Венгрии. Только на нем растет та черная плесень, которая сообщает неповторимый вкус вину.
В этом погребе у Фери хранились чудеса — красное, белое, сладкое, сухое и даже венгерская огненная вода под названием палинка. В считаные минуты мы принялись за дегустацию.
— Освободите ваши стаканы от груза воздуха! — кричал хозяин. — Хорошо, что вы опять здесь. Как будто никуда и не уезжали.
Вся Венгрия была вокруг нас. Нас окружали воспоминания. Опера. Исторические здания. Парламент. Деревня. И все же нигде мне не было бы так хорошо, как в том винном погребе с Джоном и нашим добрым венгерским другом.
Случай требовал особого венгерского рагу, заявил Фери. Традиционного, приготовленного на открытом огне.
— Завтра будем забивать кроликов. Джон, ты тоже будешь.
— Ты правда будешь? — спросила я его на следующее утро в гостевой комнате Фери, пока Джон застегивал на мне пальто.
Джон — человек мягкий, он не охотился, не держал в руках оружия, да и не стремился ни к чему подобному, и уж тем более ему не доводилось проламывать голову кроликам и, подвесив их за задние лапы, перерезать им глотку.
— Наверное, — ответил он с глубоким вздохом.
Завернув меня в черное длинное пальто, обув в сапоги и нацепив поверх них фиксатор, Джон усадил меня на крыльце снаружи, чтобы я тоже могла посмотреть.
После двух-трех глотков палинки Фери приготовился к закланию первого кролика — двенадцатифутового, серо-белого, самого крупного в его коллекции.
Он ударил его головой об землю, чтобы сломать шею, после чего подвесил за лапы и принялся свежевать.
— Теперь ты, — сказал он Джону.
Вместе они забили трех кролей, освежевали их, выпотрошили и нарубили кусками, причем Джон почти все время кривился.
А я смотрела на них и думала о Джоне, о том, как странно видеть его делающим то, чего он никогда на моих глазах не делал. И о том, какое ощущение покоя это давало — думать, что когда-нибудь у него будет новая жизнь, без меня, полная новых приключений.
Девушка Фери, Викки, принесла другие составляющие рагу: гору резаного лука, тюбики с пряным соусом из паприки и сливок, кусок лярда.
И начала вручную лепить клецки. А Фери стал варить кроличье мясо в котле над огнем, то и дело добавляя вина, овощей и пряностей.
Из погреба он принес одно из своих лучших вин — каберне, текучий бархат. Мы уселись вокруг огня, поставив стаканы в снег.
«Как я рада быть здесь, — думала я. — Как я рада, что живу».
Фери провел с нами несколько дней и все время то хохотал, то вдруг напевал мелодии из какого-нибудь шоу, то растягивал мехи своего аккордеона. Он возил нас в общественные лечебные ванны, катал по городу, помогал мне надевать зимние вещи. Его постоянное присутствие поднимало наш дух, а иногда и мое бренное тело.